было. Очень точный удар, не жесткий, но достаточно сильный и эффективный, такой, что сводил на нет все усилия другого игрока, бежавшего вдоль задней линии, чтобы успеть принять мяч. Так что Густаво даже зааплодировал. Он часто аплодировал, стуча по ракетке. Нам всем очень нравится следить за игрой Тано и Густаво Масотты, это все равно что смотреть балет. На их игре всегда есть зрители, кто-нибудь, кто расскажет остальным об очередном теннисном подвиге.
— Браво, Тано, твой фирменный прием, — заметил Густаво.
Тано радовался более сдержанно, незаметно — легкая гримаса, которую могли заметить лишь те, кто очень хорошо его знал.
Тано и Густаво играли вместе по субботам в десять утра. Внешне они составляли довольно странную пару: невысокий, крепкий Тано с почти прозрачной кожей, кудрявыми, когда-то светлыми волосами и Густаво, высокий, худощавый брюнет. Они познакомились вскоре после приезда Густаво. Вирхиния Гевара представила их друг другу. Тогда же они сыграли один на один. Битва шла на равных, и они так и не смогли определить, кто же выиграл первую партию. Легенда гласит, что третий сет они прервали на счете пять- пять, но кто же оказался победителем, не ясно. Шла подача Густаво, а когда Густаво подает, он обязательно выигрывает. У него, с его ростом и силой, идут страшные удары. Но почему-то он согласился не выяснять до конца, кто из них лучший. С этого дня они стали играть парой. Тано вставал рано утром и резервировал корт. Потом появлялся Густаво, точно в назначенный час или чуть позже. Соперники со временем менялись, но эти двое всегда играли только вместе. Никто из нас не решался предложить составить им пару — это все равно что звать на прогулку самую красивую женщину поселка на глазах у ревнивого мужа. Они хорошо ладили между собой, проявляли уважение к сопернику, сглаживающее различия, и ни на корте, ни за его пределами не было заметно, что Тано на десять лет старше. У каждого из них был свой стиль, свой набор ударов, они вдвоем составляли пару, с которой было очень трудно справиться. Тано был очень точен, хладнокровен, опытен, его удары были непредсказуемы, а ноги неутомимы, его тактика скорее основывалась на том, чтобы использовать ошибки соперника, он умел мыслить стратегически. В теннис он играл будто в шахматы. Густаво действовал более безрассудно и ярко, многим его стиль нравился больше, и они, думая, что Тано об этом никогда не услышит, называли Густаво лучшим теннисистом Альтоса. Он словно был создан для этого вида спорта, цеплялся за каждый мяч и мог переломить любую, даже самую невыгодную ситуацию. У него были очень сильные подачи, и еще он любил выходить к сетке и «гасить» мяч как раз у ног соперника, так что тот уже ничем не мог ему ответить, но его удары часто были настолько сильными, что это не всегда шло на пользу игре. Он знал об этом и пытался контролировать себя, идти наперекор собственным желаниям. Но со временем этот контроль ослабевал — и Густаво посылал низко над сеткой мячи такой силы, что противник мог лишь заслониться ракеткой, чтобы случайно не получить травму.
По традиции, после игры день продолжался в беседке у кортов. Там противники могли чего-нибудь выпить и поговорить. Всегда платил Тано, но проигравшие возражали: «Проиграл — плати». Официант, подававший напитки, знал, что должен брать деньги только у Тано Скальи, тот сам отдал такое распоряжение. А приказа Тано нельзя было ослушаться, это влекло за собой серьезные последствия. Пока ждали напитки, Тано снимал намокшую от пота футболку, надевал новую, сухую, а эту вешал на деревянные перила. Густаво футболку не менял, оставался как есть, немного растрепанным, и просто наслаждался приятной болью в мышцах. Тано пил минеральную воду без газа, а Густаво — газировку. Они разговаривали о бизнесе, о продаже акций
За разговором к ним почти всегда присоединялся Мартин Урович. До того как Густаво переехал в Лос-Альтос, именно Мартин был напарником Тано, но он воспринял эту перемену как нечто естественное, ведь его уровень игры был гораздо ниже. Речь идет не о стиле, а о желании победить. Тано и Густаво хотели выиграть и выигрывали, они были настроены на победу. Мартин Урович был «настроен на поражение», как однажды крикнула ему при ком-то из нас жена. Но это случилось уже гораздо позже, когда время шло, а Мартин все не мог найти себе работу и когда Лала пришла к выводу, что он ее и не найдет, и произошло это совсем незадолго до того сентябрьского четверга, о котором мы предпочитаем не говорить, если не спросят.
Глава 19
Уровичи происходят из той семьи, что когда-то основала Альтос-де-ла-Каскада. Мартин Урович — сын Хулио Уровича. В те времена, когда этот «загородный клуб» был просто участком земли, поделенным между друзьями, никто не обращал внимания на вероисповедание соседа. Он был Хулио Уровичем — и все тут. Но со временем религиозный вопрос при появлении в Ла-Каскаде новых жителей стал играть заметную роль, хотя об этом и не говорят вслух. Это одна из тех вещей, которую я так и не решилась записать в мою красную книжечку: некоторые мои соседи с неодобрением встречают вновь поселившихся у нас евреев. Этого я не писала, но помнила об этом, а значит, каким-то образом была соучастницей. О них не говорят гадостей открыто, просто, если в разговоре кто-нибудь отпускает соответствующую шутку или рассказывает анекдот, даже самый грубый, то все остальные обязательно громко и радостно смеются. Я долго не принимала этого всерьез. Сама же я не еврейка. И не кореянка. Только когда у Хуани начались проблемы, я поняла, что чувствует человек, на которого все смотрят как на изгоя.
Прошло много лет, и Уровичи стали играть важную роль в жизни поселка — каждый мог сослаться на них как на своих друзей-евреев. Кроме того, Мартин женился на Лале Монтес Авиле, девушке, которая всю жизнь прожила в поселке, из католической семьи, настолько католической, что многие знакомые, узнав, что она выходит за Уровича, вместо поздравлений приносили ее родителям свои соболезнования.
— Не отговаривайте ее, будет еще хуже.
— Если вы дадите ей поступить по-своему, то через пару месяцев они разведутся, и вы со смехом будете вспоминать эту историю.
— Отправьте дочь учиться в Соединенные Штаты.
— Хорошенько поколотите ее.
Но Лала и Мартин поженились, и больше никто ничего не говорил, по крайней мере вслух.
В тот вечер, когда мы завершали оформление сделки с семьей Феррере, я сразу поняла, что все закончится плохо. Я рассталась с ними в здешнем клубе — они выглядели очень довольными, хотели чего- нибудь выпить и еще немного подышать воздухом Лос-Альтоса, того места, в котором решили поселиться. Сама я тоже была довольна и пошла домой, мысленно подсчитывая размер причитающихся мне комиссионных. Я наконец продала угловой участок в две тысячи квадратных метров, который выставили на продажу решившие разводиться Эспадиньейро. По соседству с домом Лафорге. Я еще только входила к себе, когда зазвонил телефон. Это была Лила Лафорге, дама лет шестидесяти, постоянно жившая в поселке, «пожизненный член клуба», как она любила представляться при встрече, считая, что все мы должны знать, что дом и членство в клубе записаны именно на нее, потому что муж был объявлен неправоспособным и обвинялся в фальшивом банкротстве.
— Скажи, они что, из тех крестьян?..[20]
Этот вопрос сбил меня с толку. Мысли стали путаться, от «крестьян» я перешла к «гаучо», от них — к «жителям деревни», затем — к «селянам», «фермерам», «скотоводам», «коровам», «быкам», «трактору», «лошадям».
