возможно, создало бы прочный фундамент для новой политики. Этого, повторяю, нельзя исключать. Но точно так же нельзя и доказать. История, к сожалению, не знает сослагательных наклонении, не терпит посылок, начинающихся с «если бы…». Лично я, например, воздержался бы здесь от категорических суждений.
Но хочу пояснить, что я имею в виду, говоря об отсутствии готовности обеих стран и их руководства к такому крутому повороту и своих отношениях.
Начну с США. Буду краток, потому что главная тема моих воспоминаний — все-таки развитие политики и политической мысли в Советском Союзе.
Прежде всего у меня вызывает очень серьезное сомнение, входил ли вообще в планы Р.Никсона и Г.Киссинджера столь глубокий поворот в отношениях с Советским Союзом, чтобы он мог повлечь за собой окончание «холодной войны». Мне кажется, не входил. Оба этих политика — по образу своего мышления, по идеологическим симпатиям и всему прошлому опыту — были типичными представителями политической школы «холодной войны», хотя и ставшими к этому времени на более реалистические, прагматические позиции. Возможно, поэтому ни тот, ни другой не смогли принять вызов, брошенный Америке уже в восьмидесятых годах новым политическим мышлением, новой политикой Советского Союза, — в общем, выступили как сторонники жесткого курса. А тогда, полагаю, им даже в голову не приходило, что можно поставить перед собой даже как отдаленные, конечные, такие цели, как прекращение «холодной войны» и гонки вооружений, отказ от «политики силы». Насколько я представляю, такие идеи были для них чем-то выходящим за рамки практической политики.
А я, наверно, представляю себе их мышление неплохо, так как не только систематически читал, изучал то, что они писали и говорили, но и не раз беседовал с руководящими деятелями администрации, многих из них в течение длительного времени знал лично, в частности, Киссинджера (а потом познакомился и с Никсоном). Когда эти люди были у власти, они, планируя политику в отношении СССР, думали, по моему глубокому убеждению. не о том, быть или не быть «холодной войне» и гонке вооружений. А о том, как решить насущные проблемы политики США. В первую очередь — как быстрей и с минимальными политическими издержками окончить войну во Вьетнаме. И, конечно, как набрать побольше очков к выборам, Ну и, разумеется, о том, как обеспечить наиболее безопасное для США соотношение различных видов американского и советского стратегического оружия. Последнее — по порядку, но не по значению, — как восстановить и укрепить подорванное войной во Вьетнаме, обострением внутренней ситуации и успехами экономических конкурентов положение Америки в мире.
Собственно, среди американских политиков того времени — вне зависимости от того, республиканцы они или демократы, консерваторы или либералы, — принципиальных противников «холодной войны», принципиальных сторонников прекращения гонки вооружений можно было пересчитать по пальцам. А вот тех, кто был противником даже довольно скромного улучшения отношений с СССР, достигнутого при Никсоне, насчитывалось много больше.
И я думаю, горький опыт вьетнамской войны только снял некоторые симптомы, загнал вглубь, но не излечил от имперской великодержавности, национализма и джингоизма многих представителей политической элиты США, как и часть американской общественности. Среди них продолжала жить ностальгия по тем временам, когда после Второй мировой войны США оказались в совершенно исключительном положении в мире и им уже казалось, что наступает «американский век». Может быть, горький опыт и унижение в связи с войной во Вьетнаме, наоборот, усилили эти подспудные чувства, заставлявшие мечтать о том, чтобы вернуть добрые старые времена, когда в экономике их не теснили Западная Европа и Япония, а в военной сфере не достиг паритета Советский Союз. Потому наверное, и оказался так близок их помыслам и чаяниям призыв Р.Рейгана: «Пусть Америка встанет во весь рост».
Теперь о Советском Союзе. В целом разрядку, внешнеполитический курс шестидесятых — семидесятых годов, начало которого было ознаменовано соглашениями с ФРГ, а затем важными договоренностями с США по военным и политическим вопросам, в нашей стране оценили однозначно как крупный успех. Успех, которому вплоть до самых последних лет едва ли были равные в нашей послевоенной истории. Но успех этот оказался неполным, а главное — непрочным. Важнейшие уроки этого периода как раз и вытекают из анализа того, что было нами тогда недоделано, что не позволило обеспечить необратимость разрядки, ограничивало её слишком узкими рамками.
Должен честно признать, что главным недостатком своей деятельности как ученого и политика я считаю то, что слишком поздно начал думать об этих проблемах, слишком поздно занялся таким анализом. Однако если бы я и понял важность этой задачи своевременно, не уверен, что ко мне бы прислушались те, кто делает политику. Страна, ее руководство находились тогда на совершенно ином уровне понимания реальностей и готовности с ними считаться.
Я уже говорил о двух моментах, затруднявших нам борьбу против «холодной войны», за последовательный курс на ослабление международной напряженности, ограничение и сокращение вооружений.
Один — это идеологическая зашоренность, тот самый комплекс «революционной неполноценности», который глубоко сидел и в нашем сознании, и в нашей политике. Ощущение невыполненности интернационального долга в отношении других народов при этом самым причудливым образом осложнялось пережитками великодержавных притязании и имперских амбиций. Эта комбинация всегда могла завести политику в трудные ситуации.
И другой — полный выход из-под политического контроля нашей военной политики и военного строительства.
Я имею в виду и количество вооружений и вооруженных сил, и программы создания новых вооружений, и военные доктрины. Не в том смысле, что армия перестала подчиняться политическому руководству. Нет, командовало оно. Но военное и военно-промышленное ведомства подсказывали ему решения. И поэтому военная политика, вырабатывавшаяся и осуществлявшаяся под покровом тайны, вне демократического контроля, переставала служить инструментом внешней политики, обретала самостоятельность, даже начинала объективно диктовать свою волю политикам и дипломатам. Естественно, разрядка не могла долго выдерживать такого положения вещей.
В эти расставленные самими себе ловушки мы угодили во второй половине семидесятых годов, притом в весьма неблагоприятной для страны обстановке. Уже в силу того, что сам ход развития международных дел вывел на новый уровень требования общественности к политике, поднял планку нравственности в международном поведении государств. В результате многое из того, что испокон веков практиковалось и даже считалось нормой, стало восприниматься как вызов мировому общественному мнению, начало провоцировать его острую реакцию. Это относится, в частности, к любым актам военного вмешательства в дела других государств, что достаточно ясно показало отношение общественности к агрессии США в Юго-Восточной Азии, во Вьетнаме. И еще острее эта реакция стала в отношении актов военного вмешательства, когда они совершаются в обстановке разрядки международной напряженности да еще державой, взявшей на себя серьезные обязательства и военного характера, и в области защиты прав человека, закрепленные, в частности. Заключительным актом, подписанным в 1975 году в Хельсинки.
Застой в апогее (1975–1982)
Если предъявлять к развитию своего общества очень высокие требования, мы можем считать застойным периодом все годы между смещением Н.С.Хрущева и смертью Л.И.Брежнева. В течение этих лет — как-никак восемнадцати — не было у нашего общества больших взлетов, отложившихся в исторической памяти этапов общего подъема. Вместе с тем по таким меркам застойной была и немалая часть «славного десятилетия», когда во главе партии и государства стоял Хрущев. Да и некоторые другие периоды нашей истории.
Если же исходить из того, что после сталинской диктатуры мы были обречены на очень сложную, тяжкую полосу истории, когда общество должно было, преодолевая неимоверные трудности, освобождаться от рабства, то лучше применять более конкретные критерии, учитывая бремя исторического наследия и особенности общества, сформировавшиеся в годы сталинщины. Тогда эти восемнадцать лет, возможно,
