проводили «крупные» и «мелкие» испытания ядерного оружия. «Мелкие» испытания — в ходе которых ядерные бомбы поджигали или взрывали вместе с обычной взрывчаткой либо помещали на самолеты, которые затем обрушивали на землю, — на самом деле были гораздо опаснее, чем официально признавалось, поскольку радиоактивное заражение охватывало большие территории. Однако и британское, и австралийское правительства отрицали какой-либо ущерб, причиненный солдатам и аборигенам. То, что это ложь, признали лишь много лет спустя. Так вот, приятель мамы пытался докопаться до правды, и однажды около двух часов ночи — мы только выбрались из той пустыни — мама везла нас по шоссе, и, когда парень заметил, что за нами следят, она быстро высадила его. А чуть позже нас с мамой остановила федеральная полиция; полисмен заявил ей, что она плохо выполняет родительские обязанности — едет куда-то с ребенком в два часа ночи. Еще он посоветовал ей не соваться в политику. Она так и сделала. А я нет.
Школа создавала много проблем. Даже научивший меня массе нужных вещей мистер Кинг — эталон мужской силы, образец для подражания — не мог компенсировать то томительное чувство бесполезности, которое я испытывал в связи с необходимостью ходить в школу. Возможно, я просто рожден с ненавистью к системе, а учеба была ее частью. Я начал носить длинные волосы, что запрещалось школьными правилами. Как ни странно, меня всегда высмеивали или осуждали за мои волосы, и началось это еще в детстве. Родители советовали состричь мою белокурую копну, просто из соображений не связываться с учителями; но я вовсе не собирался отказываться от того чувства восторга, которое давало мне открытое неповиновение. Вскоре мне пришло в голову больше не завязывать шнурки обычным образом. Я придумал изощренный стиль: обвязывал шнурки вокруг лодыжки и затем затягивал их узлом, а не петлей — и стал обучать этому других детей. Потом я решил совсем расстаться с ботинками, что учителя сочли преступным деянием. Поскольку ни в одной школе я подолгу не задерживался, то в любой из них я считался новичком. И подобными актами неповиновения я заявлял о себе. У нас дома не было телевизора. Практически не водились деньги. Иногда мы ходили на рынок и за кочан капусты убирали мусор. Но я чувствовал себя счастливым: это придавало колорит унылой действительности и помогало найти собственный жизненный путь. Лишь однажды, будучи подростком, я серьезно задумался над вопросами престижа: мне не захотелось, чтобы мама подвозила меня к школе в нашей дешевенькой раздолбанной машине. То было какое-то временное помутнение рассудка, и долго оно не длилось.
К животным мы питали особо теплые чувства. Люди в основном относились к нам пренебрежительно: ну хиппи, что с них взять; а мы лишь любили природу и жили как истинные нонконформисты. Одно время родители держали кур ради яиц и трех коз ради молока. Еще у нас был внушительный бродячий зверинец, и нашему любимому псу Поссу приходилось все время соперничать за наше внимание с осликом, пони и компанией мышей. Все они участвовали в театральных сценках, которые ставила моя мать и которые шли при свете свечей. В коттедже на ананасовой ферме, где мы однажды жили, в нашу жизнь вторглись опоссумы. Как-то с нами жила большая серая птица, австралийский журавль. Мне всегда казалось, будто мы ищем спасения от современной жизни. Теперь я понимаю, что тогда был глубоко погружен в попытки создать некую разумную систему, объясняющую связи между людьми и вещами. Я начал ее понимать только много лет спустя, когда взялся изучать квантовую механику; но тогда, в детстве, я лишь цеплялся за доступный мне мир, мир моих родителей, а одно время с радостью содержал собственный пчелиный улей.
Когда мне исполнилось девять лет, мать и отчим расстались. В то время это не показалось чем-то ужасным, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что тогда закончился мой личный рай. Как я уже говорил, в детские годы самым ценным для меня было какое-то томсойеровское ощущение прекрасного мира, полного приключений и открытий. События, последовавшие за расставанием родителей, были уже скорее мрачными. Многим из нас безопасная обстановка раннего детства видится в светлом сиянии, и я, несмотря на переезды, перемены жилья, смену школ и отвращение к учебе, прожил те годы в состоянии естественного восторга. Мир был свежим, океан — чистым, воздух — пропитан эвкалиптовым ароматом. Но человеческая натура, конечно, не ограничивалась рамками своего физического существования, и жизнь не была бы жизнью, если была бы лишена мрачных сторон. У Бретта копились собственные проблемы, и в конце концов мать уже не смогла с ним жить дальше, так что мы переехали в квартиру над магазином в Лисморе, которую разделяли с «Театром кочевников». Мама часто зарабатывала деньги, рисуя портреты людей на рынках, а позже я и мой младший сводный брат стали болтаться рядом с ней. Я брал губную гармошку и наигрывал свой ребячий блюз.
Мы с матерью старались жить достойно, но впереди нас ждала жизнь, полная скитаний и тревог; нам снова предстояло плыть по течению, вниз по Миссисипи[14]. За время наших австралийских странствий нам многое пришлось испытать, хотя и до того мы повидали немало. В течение пяти лет мы чувствовали себя беглецами, и, полагаю, те годы, как и счастливые предшествующие, сформировали того человека, каким я стал в будущем. Бретт каждодневно наполнял нашу жизнь солнцем, искусством, музыкой и природой; его богатый опыт в театральных постановках бродячей труппы, когда он за считаные минуты мог развернуть и свернуть подмостки, — все это послужило отличной подготовкой для WikiLeaks. Далее, когда на сцене появится человек по имени Лейф Мейнелл, я расскажу, что значит подвергаться преследованию темных сил. Он станет моим первым «хвостом».
3. Бегство
Предки матери переехали в Австралию из Шотландии в 1856 году. Главой клана был Джеймс Митчелл, фермер-арендатор из Дамфриса, современник еще одного фермера — радикального шотландского поэта Роберта Бёрнса. Всю свою жизнь Бёрнс протестовал против несправедливости и тирании, он написал «Честную бедность», ставшую всеобщей «Марсельезой», гимном человеческому духу. Поэт умер в полной бедности в Дамфрисе, когда Митчелл был еще ребенком. Бёрнс прекрасно понял бы желание моих предков эмигрировать. Протестанты, как и он, они подчинялись законам национальной Церкви Шотландии, и жизнь их в заболоченных полях была тяжкой.
Хью Митчелл, Энн Гамильтон и пятеро их детей основали молочную ферму в Новом Южном Уэльсе, в Брайанс-Гэп, неподалеку от Тентерфилда. Хью хорошо знали в округе Новая Англия, и умер он в возрасте 84 лет, оставив состояние в 121 фунт и сына Джеймса, который позже застолбил себе участок земли в Барни-Даунс. Джеймс был ловким наездником и служил добровольцем на англо-бурской войне. Находясь в Родезии, он написал 2 июня 1900 года из Булавайо письмо своему сыну Альберту, в котором рассказывал о военных трудностях, об отряде и признавался, как разочарован, что не попал на фронт. Судьба прислушалась к стенаниям Джеймса, похожим на многие другие солдатские жалобы, и через два месяца его отряд разместили в Трансваале, который попал под мощную артиллерийскую атаку буров. Джеймс Митчелл, старшина взвода, умер от полученных ран. Человек, похоронивший его, написал письмо Митчеллам: «Мы выполнили наш печальный долг, самый печальный, что я видел в Южной Африке… Эта война — горестное и суровое испытание». Мои предки по отцовской линии, семьи Келли и Грир, — выходцы из Ирландии. Им принадлежал отель «Империал» в Нандле. У моего прадеда по отцу, Джеймса Грира Келли, было четверо сыновей — все они прекрасные спортсмены, известные своими достижениями в крикете и футболе. Дочь Джеймса, Мириам Келли, моя бабушка, переехала в Сидней и вышла замуж за человека по фамилии Шиптон; у них родился сын — мой отец.
Наши предки дают нам жизнь, но передают ли они нам свои цели? Не могу утверждать, что знаю их идеи, но понимаю, что то кельтское путешествие, которое они совершили в погоне за благополучием и едой, за землей и золотом, принесло им тоску по новому миру и его открытиям. Некоторые мои родственники со стороны матери страдали от своего идеализма — жили ли они в Галлиполи или в других местах. Мой прадед Альфред Хокинс оказался на японском «Монтевидео Мару», перевозившем военнопленных, когда в 1942 году этот корабль потопила американская подлодка. Полагаю, этот печальный факт стал первым семейным опытом в плане обстрела со стороны своих. Впрочем, пострадала не только наша семья, ведь ко дну пошли и другие австралийцы, солдаты и гражданские, — всего 1051 человек. Это произошло примерно в ста километрах от филиппинского острова Лусон, и останки корабля так и не были найдены. Несколько лет назад обнаружился один выживший, японский моряк, который вспоминал, как
