И пришло разрушение…

некоторые действительно нечистые дети нарочно вводят людей в заблуждение, и те выкапывают поддельные ийи-ува.

Однако Эзинмин ийи-ува выглядел настоящим. Это был гладкий камушек, завернутый в грязную тряпку. И выкопал его не кто иной, как Окагбуе, славившийся своими познаниями в этой области. Сначала Эзинма ему не хотела помочь. Но этого и следовало ожидать. Никто из огбание не станет так просто открывать свои тайны, большинство их никогда и не открывало, — они умирали слишком маленькими, прежде чем могли отвечать на вопросы.

— Где ты закопала свой ийи-ува? — спросил Окагбуе Эзинму. Ей было тогда девять лет, и она только что оправилась после тяжелой болезни.

— А что такое ийи-ува? — спросила она в ответ.

— Ты прекрасно знаешь. Ты закопала его где-то в землю, чтобы после смерти вернуться и снова мучить свою мать.

Эзинма посмотрела на мать, глаза которой с печалью и мольбой устремлены были на нее.

— Ну, отвечай же, — громовым голосом приказал Оконкво, стоявший рядом. Вся семья и многие соседи находились тут же.

— Оставь! Я сам с ней поговорю, — спокойно и властно сказал знахарь, обращаясь к Оконкво. Он опять повернулся к Эзинме.

— Где ты закопала свой ийи-ува?

— Там, где закапывают детей, — ответила девочка, и в толпе безмолвных зрителей послышался невнятный говор.

— Пойдем со мной, ты мне покажешь место, — приказал знахарь.

Эзинма пошла вперед, за ней по пятам следовал Окагбуе, затем шли Оконкво и Эквефи, а за ними уже все остальные. Дойдя до большой дороги, Эзинма повернула налево, в сторону реки.

— Но ведь ты сказала, что это там, где закапывают детей, — заметил знахарь.

— Нет, — сказала Эзинма, решительно шагая, словно в сознании всей важности происходящего. Она то пускалась бежать, то неожиданно останавливалась. Толпа в молчании следовала за ней. Женщины и дети, возвращавшиеся с реки с полными кувшинами на головах, недоумевали, что такое случилось, но при виде Окагбуе, сразу догадывались, что тут дело касается огбание. Кроме того, все они хорошо знали Эквефи и ее дочь.

Дойдя до большого дерева удала, Эзинма повернула налево, в лес; толпа последовала за нею. Маленькой Эзинме было легче пробираться между деревьями и лианами, чем ее спутникам. Лес наполнился шорохом опавшей листвы под ногами людей, треском ломающегося хвороста и шелестом раздвигаемых веток. Эзинма углублялась все дальше в лес, за ней шли все остальные. Вдруг она повернулась и пошла обратно, к дороге. Все остановились, чтобы ее пропустить, и потом гуськом двинулись за нею.

— Если ты попусту завела нас в такую даль, я тебе всыплю как следует, — пригрозил Оконкво.

— Говорю тебе, не трогай ее. Я знаю, как с ними обращаться, — сказал Окагбуе.

Эзинма возвратилась к дороге, посмотрела налево и направо и повернула направо. Вскоре они снова оказались дома.

— Где ты закопала свой ийи-ува? — спросил Окагбуе, когда Эзинма остановилась наконец у отцовского оби. Окагбуе не изменил голоса. Он говорил все так же спокойно и властно.

— Вон там, возле апельсинового дерева, — сказала Эзинма.

— Почему же ты, нечистая дочь Акалоголи, не сказала об этом сразу? — взревел Оконкво.

Знахарь не обращал на него внимания.

— Покажи мне точное место, — спокойно сказал он Эзинме.

— Вот здесь, — сказала она, когда они подошли к дереву.

— Покажи пальцем! — сказал Окагбуе.

— Вот здесь, — сказала она, ткнув пальцем в землю. Оконкво стоял рядом, и ворчание его напоминало раскаты грома в период дождей.

— Принесите мне мотыгу, — приказал Окагбуе.

Когда Эквефи принесла мотыгу, он уже снял с себя мешок из козьей шкуры и свои одежды, так что на нем осталась только повязка — длинная и узкая полоса ткани, обернутая вокруг пояса и пропущенная между ног. Он сразу принялся копать там, где указала Эзинма. Все сидели вокруг, наблюдая, как яма становится все глубже и глубже. Верхний темный слой земли вскоре сменился ярко-красной глиной, которой женщины мажут стены и пол своих хижин. Окагбуе копал молча, без передышки, спина его блестела от пота. Оконкво стоял у края ямы. Он предложил Окагбуе выйти из ямы и передохнуть немного, а тем временем он, Оконкво, покопает. Но Окагбуе ответил, что еще не устал.

Эквефи ушла к себе в хижину варить ямс. На этот раз муж выдал ей больше ямса, чем обычно, — надо было угостить знахаря. Эзинма пошла вместе с нею помочь чистить овощи.

— Слишком много зелени, — сказала она.

— Разве ты не видишь, что горшок полон ямса? — ответила Эквефи. — И потом ты ведь знаешь, что зелени всегда становится меньше после варки.

— Знаю, — сказала Эзинма, — из-за этого Змея-ящерица и убила свою мать.

— Вот именно, — сказала Эквефи.

— Она дала своей матери, — продолжала Эзинма, — семь корзин с овощами, чтобы та их сварила, а их после варки оказалось только три. Тогда она убила ее.

— Только сказка на этом не кончается.

— О, теперь я вспомнила! — воскликнула Эзинма. — Она принесла еще семь корзин и сама сварила щи. И опять их оказалось только три корзины. Тогда она убила себя.

А Окагбуе и Оконкво все копали и копали, отыскивая ийи-ува Эзинмы. Соседи в ожидании сидели вокруг. Яма стала теперь такой глубокой, что уже не видно было того, кто копал. Только куча красной глины становилась все выше и выше. Нвойе, сын Оконкво, стоял у самого края ямы, боясь что-нибудь упустить. Окагбуе опять взял мотыгу у Оконкво. Он работал, как всегда, молча. Соседи и жены Оконкво разговаривали между собой. Детям тоже наскучило ждать, и они затеяли игры.

Вдруг Окагбуе с ловкостью леопарда выскочил из ямы.

— Он уже близко! — сказал он. — Я его чувствую.

Все мгновенно пришли в волнение; те, кто сидел, повскакивали на ноги.

— Позови свою жену и дочь, — сказал знахарь Оконкво. Но Эквефи и Эзинма, услышав шум, сами выбежали из хижины посмотреть, что случилось.

Окагбуе опять спрыгнул в яму, которую теперь плотной стеной обступили зрители. Он еще несколько раз ударил мотыгой, и вдруг она стукнулась в ийи-ува. Знахарь осторожно подцепил его мотыгой и выбросил на поверхность. Женщины в испуге шарахнулись в стороны. Но они вскоре опять подошли, и все зрители, теперь уже с почтительного расстояния, разглядывали узелок. Окагбуе вылез из ямы и, ни на кого не глядя, молча подошел к своему мешку из козьей шкуры, достал оттуда два листка и стал их жевать. Проглотив и он взял левой рукой узелок и медленно развязал его. Из него выпал гладкий блестящий камушек. Окагбуе поднял его.

— Это твой? — спросил он Эзинму.

— Да, — ответила она. Все женщины радостно вскрикнули, — наконец-то несчастия Эквефи кончились.

Все это случилось больше года тому назад, и с тех пор девочка ни разу не болела. И вот этой ночью Эзинму вдруг стало лихорадить. Эквефи перенесла ее поближе к очагу, постелила ей на полу циновку и развела огонь. Но девочке становилось все хуже и хуже. Эквефи стояла около нее на коленях, щупала ее влажный пылающий лоб и молилась, молилась. Хотя жены ее мужа говорили, что это всего- навсего иба, она не слушала их.

Оконкво вернулся из леса, неся па левом плече ворох трав и листьев, корней и коры лекарственных растений. Он вошел в хижину Эквефи, снял свою ношу и сел.

— Принеси горшок, — сказал он, — и оставь ребенка в покое.

Эквефи пошла за горшком, а Оконкво тем временем отобрал нужное количество целебных растений и нарезал их. Затем положил все это в горшок, а Эквефи налила туда воды.