И пришло разрушение…

славного воина. За время отсутствия Оконкво произошли столь глубокие изменения, что клана было не узнать. Слишком много места в мыслях его соплеменников стали занимать новая религия, новые порядки, новые лавки. Конечно, оставались еще люди — и таких было немало, — кто по-прежнему видел во всем новом только зло, но даже и они не могли ни думать, ни говорить ни о чем другом, а тем более о возвращении Оконкво.

Да и год к тому же выпал неудачный. Ввел бы Оконкво сейчас двух своих сыновей в общество озо, как намеревался, — это, конечно, наделало бы много шуму. Но обряд посвящения в члены общества проводился раз в трехлетие, и следующей церемонии нужно было ждать без малого два года.

На сердце Оконкво легла печаль. И не только личные горести и неудачи огорчали его. Он горевал о своем клане, который распадался и погибал на глазах, он горевал о некогда воинственных мужах Умуофии, которые ныне стали изнеженными, как бабы.

Глава двадцать вторая

Преемником мистера Брауна стал преподобный Джеймс Смит, и был он человеком совсем иного склада. Мистер Смит открыто порицал политику компромиссов и приспособленчества, которой придерживался его предшественник. Все виделось ему окрашенным лишь в два цвета: черный и белый. Черный — это зло. Мир в его представлении был полем битвы, на котором в смертельной схватке сошлись дети света и исчадья тьмы. В своих проповедях он говорил об овцах и козлищах, о пшенице и плевелах. Он был твердо убежден, что пророков Ваала нужно убивать.

Мистера Смита глубоко удручало то невежество, какое выказывало большинство из его паствы даже в таких вопросах, как троица и таинство причастия. О чем это говорило, если не о том, что до сих пор все семена были брошены на каменистую почву? Мистера Брауна заботил только вопрос количества. А следовало бы ему знать, что важно отнюдь не количество. Сам господь бог не раз указывал, что в царство божие войдут лишь немногие, ибо узок путь туда и тесны врата. Заполнить святой храм толпой идолопоклонников, шумно требующей знамений, — это ли не безрассудство, чреватое нескончаемыми бедствиями? Только единожды в своей жизни взял Христос в руки плеть — и то для того, чтобы изгнать толпу из храма отца своего.

Не прошло и нескольких недель после прибытия мистера Смита в Умуофию, как он отлучил от церкви молодую женщину за то, что она влила новое вино в старые мехи, иными словами, позволила своему язычнику мужу искалечить их мертвого ребенка. Ребенок этот был объявлен огбание, то есть таким, который мучает свою мать, возвращаясь после смерти в утробу ее, чтобы родиться вновь. Уже четыре раза ребенок этой женщины совершил свой нечестивый круговорот. Его искалечили, чтобы отбить у него охоту возвращаться в мир.

Прослышав об этом, мистер Смит преисполнился гнева. Он не пожелал поверить рассказам, которые подтверждались даже самыми верными последователями новой церкви, рассказам о нечистых детях, не страшащихся никаких увечий и упорно возвращающихся в мир со всеми своими шрамами и рубцами. Мистер Смит заявил, что все эти небылицы распускает не кто иной, как дьявол, чтобы сбить людей с пути истинного. И те, кто верит в них, недостойны разделять господню трапезу.

В Умуофии была пословица: «По пляске и бой барабанов». А мистер Смит плясал неистово — и барабаны вовсе обезумели. Пышным цветом расцвели наиболее рьяные из новообращенных, сдерживаемые прежде мистером Брауном. Одним из них был сын жреца змеи Енох, которого обвиняли в том, что он убил и съел священного питона. В новой вере Енох был куда ревностнее самого мистера Брауна, и в деревне про него говорили, что он — тот самый зевака, который плачет на похоронах громче вдовы и сирот.

Енох был маленький щуплый человечек. Казалось, что он вечно куда-то торопится. Стоял ли он на месте, шел ли куда-нибудь, ступни его ног, короткие и широкие, глядели в разные стороны: пятки были вместе, носки врозь, можно было подумать, что ноги поссорились и решили идти каждая своей дорогой. В тщедушном тельце Еноха бурлила неуемная энергия, время от времени находившая выход в диких ссорах и драках. Воскресные проповеди касались, по мнению Еноха, исключительно его врагов. И если кому-нибудь из них случалось сидеть поблизости, он то и дело поворачивался и многозначительно поглядывал на него, словно хотел сказать: «А что я тебе говорил!» И именно благодаря Епоху взаимное недовольство между церковью и кланом, которое нарастало с самого отъезда мистера Брауна, перешло в открытое столкновение.

Это случилось на празднестве, ежегодно устраиваемом в честь богини земли. Во время празднества предки, тела которых были после смерти преданы матери- земле, появлялись среди живых в виде эгвугву, выползая через крошечные отверстия в муравьиной куче.

Из всех преступлений, какие только мог совершить человек, самым тягчайшим считалось сорвать на людях маску с эгвугву или же словом или делом причинить ущерб бессмертному престижу предка в глазах непосвященных. Вот такое преступление и совершил Енох.

Поклонение богине земли пало в тот год на воскресенье, и духи в масках рассыпались по всей деревне. Поэтому женщины-христианки, уйдя с утра в церковь, не могли вернуться домой. Тогда мужья этих женщин пошли попросить эгвугву отойти ненадолго и пропустить женщин. Эгвугву согласились и уже собрались было ретироваться, как вдруг Енох хвастливо заявил, что ни у одного эгвугву не хватит смелости коснуться христианина. Тогда эгвугву вернулись, и один из них огрел Еноха дубинкой, которую они всегда носили при себе. Енох набросился на эгвугву и сорвал с него маску. Остальные эгвугву тотчас же окружили своего оскверненного товарища, стараясь прикрыть его от взглядов непосвященных женщин и детей, и увели его прочь.

Енох убил духа предка, и смятение охватило Умуофию.

В ту ночь Мать духов бродила по всей Умуофии, оплакивая своего убитого сына. Это была страшная ночь. Даже самые древние старцы в жизни своей не слышали — да, верно, и не услышат — таких диких, душераздирающих стенаний, какие разносились в ту ночь над Умуофией. Казалось, сама душа клана оплакивала грядущее великое бедствие — свою собственную смерть.

На следующий день все до одного эгвугву Умуофии собрались на базарной площади. Они пришли сюда отовсюду, даже из соседних деревень. Из далекой Имо пришел вселяющий панический страх Отакагу, из Ули прибыл Эквенсу, тот, что всегда носил с собой белого петуха. То было устрашающее сборище. Жуткие голоса бесчисленных духов, звон бубенчиков, которыми были обвешаны некоторые из них, лязг мачете, которыми приветствовали друг друга духи, бегая взад и вперед по площади, — все это приводило в трепет сердца людей. Впервые на памяти живущих средь ясного дня раздался рев священного буйвола.

С базарной площади неистовствующая толпа хлынула к усадьбе Еноха. Впереди, хорошо защищенные надежными амулетами и талисманами, шли старейшины клана. То были люди, искушенные в огву, или магии. Что касается рядовых жителей, то они сочли более безопасным наблюдать за происходящим из своих хижин.

А накануне ночью у мистера Смита собрались на совет все видные члены христианской общины. Во время совета они услышали стенания Матери духов, оплакивающей своего сына. Холодящие кровь крики подействовали даже на мистера Смита: впервые за свое пребывание в Умуофии он, кажется, испугался.

— Что они надумали? — спросил он.

Этого, конечно, никто не знал, так как ничего подобного никогда еще не случалось. Мистер Смит охотно послал бы за окружным комиссаром и стражниками, но как раз накануне они отправились в поездку по округе.

— Одно ясно, — сказал мистер Смит, — нам с ними не справиться… Остается одно — уповать на бога.

Они преклонили колени и стали молиться об избавлении от опасности.

— Господи, спаси и помилуй детей твоих! — восклицал мистер Смит.