детское возбуждение. Перед тем как улечься спать, он вытащил свое воинское одеяние, до которого не дотрагивался со дня возвращения на родину. Он встряхнул сплетенную из волокон рафии юбку, внимательно оглядел высокий головной убор из перьев и щит. «Все в порядке», — » удовлетворенно подумал он.
Оконкво лежал на своем бамбуковом ложе, вновь перебирая в памяти дни, проведенные в арестантской, и жестокое обращение белого человека. Он поклялся мстить. Хорошо, если Умуофия решится на войну. Но если она изберет дорогу трусов, он сам отплатит за свою обиду. Он припомнил войны прежних лет. Самой замечательной была война против деревни Исике. Тогда еще был жив Окудо. Никто не умел петь песен войны так, как пел их Окудо. А ведь он даже не был воином. Но своими песнями он любого мужчину мог превратить в льва.
«Перевелись храбрые воины в Умуофии, — вздохнул Оконкво, вспоминая былые дни. — Разве забудут когда-нибудь жители деревни Исике, сколько мы их перебили в той войне? Мы убили у них двенадцать воинов, а они у нас только двоих. Не прошло и четырех недель, а они уже запросили мира. То было время, когда мужчина был мужчиной».
Мысли его прервали далекие звуки железного гонга. Он прислушался и различил еле доносившийся голос глашатая. Оконкво повернулся на своем ложе и почувствовал боль в спине. Он заскрежетал зубами. Глашатай приближался все ближе и ближе, и вот наконец голос его послышался у самых ворот усадьбы Оконкво.
«Самая большая помеха нам здесь, в Умуофии, с горечью думал Оконкво, — этот трус Эгонванне. От его сладких речей и огонь может превратиться в холодный пепел. Стоит ему заговорить, как наши мужчины становятся тряпками. Не послушай они пять лет назад его бабьих рассуждений, так не дошли бы мы до нынешнего позора. — Он снова заскрежетал зубами. — Завтра он наверняка заявит, что наши отцы никогда не вели «неоправданных войн». Если остальные послушают его, я уйду и придумаю сам, как отомстить за все».
Голос глашатая снова замер в отдалении, пространство поглотило резкие удары железного гонга. Оконкво беспокойно ворочался с боку на бок, испытывая странное чувство удовольствия от боли в спине. «Пусть только Эгонванне заговорит завтра о «неоправданных войнах». Я покажу ему свою спину и голову». Он снова заскрежетал зубами.
С восходом солнца базарная площадь стала заполняться народом. Обиерика поджидал у себя в
Когда Оконкво и Обиерика пришли на площадь, она была так заполнена людьми, что, казалось, песчинке некуда было упасть. А из всех девяти деревень Умуофии все шли и шли люди. У Оконкво потеплело на сердце, когда он увидел столько народа. Но он продолжал высматривать в толпе человека, чьи речи внушали ему такой страх и презрение.
— Тебе не видать его? — спросил он Обиерику.
— Кого?
— Эгонванне, — ответил Оконкво, шаря по толпе глазами.
Большинство мужчин сидели на деревянных скамеечках, которые они принесли с собой из дому.
— Нет, — сказал Обиерика, окинув взглядом площадь. — Хотя, постой, вон он сидит, под шелковицей. Ты что, боишься, что он уговорит нас не начинать войны?
— Боюсь? Мне все равно, на что он вас уговорит. Я презираю его и всех тех, кто его слушает. Захочу, так буду воевать один.
Им приходилось почти кричать, — говорили все, и площадь гудела, как в самый бойкий базарный день.
«Подожду, пока он выговорится, — думал Оконкво. — А потом скажу свое слово я».
— И почему ты решил, что он будет говорить против войны? — помолчав, спросил Обиерика.
— Потому что он трус, — ответил Оконкво.
Конца фразы Обиерика не расслышал: кто-то тронул его за плечо, и он обернулся, чтобы поздороваться с несколькими своими приятелями. Оконкво не обернулся, хотя узнал голос. Он не был настроен обмениваться приветствиями. Но один из подошедших дотронулся до его руки и осведомился о домашних.
— Здоровы, — безучастно ответил Оконкво.
Первым должен был обратиться в то утро к Умуофии Окика, один из шести старейшин, сидевших под арестом. Окика был знатный человек и хороший оратор. Но он не обладал громовым голосом, необходимым первому оратору, чтобы установить тишину на таком многолюдном сборище клана. Такой голос был у Ониеки, и его попросили приветствовать Умуофию, прежде чем начнет говорить Окика.
— Слушай, Умуофия! — крикнул он, поднимая левую руку и разрубая ею воздух.
— Я-а-а! — заревела в ответ Умуофия.
— Слушай, Умуофия! — опять крикнул Ониека, потом повторил свой клич снова и снова, поворачиваясь каждый раз в новую сторону. И толпа каждый раз отвечала: «Я-а-а!»
На площади тотчас воцарилась мертвая тишина, словно на бушующее пламя плеснули холодной воды.
Тогда вскочил на ноги Окика и тоже четырежды приветствовал клан. После этого он начал говорить.
— Все вы знаете, зачем мы сегодня пришли сюда, вместо того чтобы строить зернохранилища, чинить свои хижины и приводить в порядок дворы. Отец мой, бывало, говорил мне: «Всякий раз, когда ты видишь жабу, скачущую средь бела дня, знай — что-то угрожает ее жизни». Когда я увидел, как вы ни свет ни заря устремились на эту площадь, я понял: что-то угрожает нашей жизни.
Он помолчал немного, потом заговорил снова:
«Все наши боги плачут. Плачет Идемили, плачет Огвугву, плачет Агбала, плачут все остальные. Плачут наши покойные предки над позорным святотатством, которое им привелось претерпеть, и над теми мерзостями, которые все мы видели своими глазами, — Он снова замолчал, пытаясь совладать со своим дрожащим голосом.
— Нынче мы держим великий совет. Ни один клан не может сравниться с нашим числом воинов и их доблестью. Но все ли мы здесь? Я спрашиваю вас: все ли сыны Умуофии здесь с нами? — По толпе пробежал глухой ропот, — Нет, не все, — продолжал Окика. — Многие сыновья Умуофии откололись от клана и пошли каждый своей дорогой. Мы, что собрались здесь нынешним утром, остались верны нашим отцам, но наши братья покинули нас и пристали к чужестранцам, запятнав позором родину своих отцов. Если мы начнем войну с чужестранцами, пострадают и наши братья, быть может, мы прольем кровь людей одного с нами клана. Но мы должны сделать это. Наши отцы никогда не помышляли об этом, они никогда не убивали своих братьев. Но к ним никогда не приходил белый человек. Вот почему мы должны сделать то, чего никогда не сделали бы наши отцы. Птицу энеке раз спросили, почему она все время в воздухе? И она ответила: «С тех пор как люди научились стрелять без промаха, я научилась летать без отдыха». Мы должны с корнем вырвать это зло. И если наши братья встанут на сторону зла, мы должны вырвать с корнем и их. И мы должны сделать это
Тут толпа вдруг заколыхалась, все взгляды устремились в одном направлении. Дорога, что вела от базарной площади к суду белого человека и к реке, возле самой площади делала крутой изгиб, и поэтому никто не видел пяти шагавших по дороге стражников, пока они не вышли из-за поворота и не остановились перед толпой.
Оконкво сидел у края. Узнав пришельцев, Оконкво вскочил на ноги. Дрожа от ненависти, не в силах вымолвить ни слова, он подошел вплотную к главному стражнику. Стражник не испугался и не отступил; позади него выстроились четверо его товарищей.
На этот короткий миг мир, казалось, застыл в тревожном ожидании. Воцарилась мертвая тишина. Безмолвные, как деревья и гигантские лианы, недвижно стоящие стеной позади них, мужчины Умуофии ждали.
