— Да, молодой человек, я читаю по-гречески, мы тут, к северу от Тибра, отнюдь не варвары. Но отсутствующая книга — миф, ее никогда не существовало, — поспешно добавил он и продолжал уже спокойнее: — Я тоже читал Фичино в годы моей юности, и Агриппу читал. Тогда не боялись древностей, а сейчас множество книг уничтожено Реформой. Столетиями накапливаемые знания обратились в прах. — Он умолк, погрузившись в печальные раздумья.
— Доктор Бернард! — сердито окликнул его ректор. — Вам прекрасно известно, что королевская комиссия шестьдесят девятого года уничтожала еретические книги из бывших монастырских библиотек, дабы они не отравили умы и сердца нашей молодежи своими кощунственными учениями. С этой опасностью мы, профессора и старшие члены колледжа, обязаны бороться постоянно. Полагаю, вы ничего не имеете возразить против этого.
Бернард хрипло расхохотался.
— Ученым запрещают знакомиться с опасными книгами? Как же тогда мы будем оттачивать свои знания? Как научимся различать истину и ересь? И неужели те, кто предписывает и запрещает, не догадываются, что изъятые и скрываемые книги манят мужчину сильнее, чем любая распутница? — Он искоса метнул взгляд на Софию. — О, запретная книга всегда найдет способ вновь явиться на свет, пробьется сквозь все преграды! Или вы этого не ведаете, ректор? Знать бы лишь, где искать! — Он снова усмехнулся, как будто в его словах таился некий намек: коллеги, как я заметил, смущенно заерзали.
— А как поступили с книгами, которые изъяли из библиотек? — Боюсь, я выдал свой интерес: Бернард неожиданно прищурился, взгляд его враждебно сверкнул, и старик выпрямился, словно перед боем.
— Давно это было, — угрюмо отвечал он. — То ли сожгли, то ли власти куда-то увезли их, почем знать? Я уже стар и позабыл те времена.
Однако глаза его блестели, он старался не встречаться со мной взглядом, и я понимал, что старик лжет: человек, только что с такой страстью защищавший книги, запомнил бы аутодафе, даже если бы это произошло несколько десятилетий тому назад. Но если запрещенные книги не были сожжены, в чьи руки они попали? Должно быть, Бернард знал.
— Доктор Бруно, вы так и не ответили на мой вопрос, — вмешалась София.
Подавшись вперед, она неожиданно вольно похлопала меня по руке и уставила на меня взгляд своих широко расставленных темных глаз. Кончики ее полных губ изгибались в улыбке, словно девушка услышала отличную шутку и ей не терпелось поделиться ею.
— Так кто он такой, этот Гермес?
Глубоко вздохнув, я постарался выдержать ее пристальный взгляд, сознавая, что все замолкли в ожидании моего ответа и что мой ответ вполне могут счесть ересью.
— Гермес Трисмегист, то есть Трижды Величайший, был в глубокой древности первосвященником в Египте, — начал я, машинально вертя в пальцах кусочек хлеба. — Он жил вскоре после Моисея, задолго до Христа и даже до Платона. Иногда его отождествляют с египетским богом Тотом, покровителем мудрости. Во всяком случае, это был человек, наделенный удивительной интуицией: наблюдая космические явления и экспериментируя с объектами земного мира, он сумел раскрыть природные и небесные тайны. Он утверждал, что сумел войти в Божественный разум и постичь его. — Я выдержал паузу. — Он утверждал, что может уподобиться Богу.
Дружный вздох пронесся за столом. Все собравшиеся понимали, что ступили на тонкий лед, так что я поспешил добавить:
— Это был первый философ, первый богослов, а также пророк. Лактанций полагает, что он провидел пришествие христианской веры и предсказал это почти теми же словами, какими говорится о ней в Евангелии.
— Августин же ответил: это провидение Трисмегист имел от дьявола, — с жаром вступил в разговор Роджер Мерсер; лицо его разгорелось сильнее прежнего, непрожеванный кусок мяса выпал изо рта и запутался в бороде, а он и не заметил. — Ибо разве Гермес не пишет о том, как египтяне оживляли идолов своих богов с помощью магических ритуалов, призывая на помощь бесов?
— Сказкам о бесах и статуях я никогда не верил, — легкомысленно отвечал я. — Люди всегда строили механические игрушки и заявляли, будто им удалось вдохнуть в эти статуи жизнь. Взять хотя бы медную голову Роджера Бэкона — та якобы прорицала. Все это лишь ловкость рук да хитрости умелых ремесленников.
— Значит, Гермес Трисмегист не был магом? — тихо переспросила София, не отводя от меня глаз. Кажется, она была разочарована.
— Он много писал о скрытых свойствах растений и камней и об устройстве Вселенной, — ответил я. — Одни называют это алхимией или природной магией, другие — научными исследованиями.
— Исследования скрытых и запретных областей именуются чернокнижием, — сурово заявил ректор.
— Удалось ли ему найти действующую магию? — настаивала девушка, не обращая внимания на отца.
— В каком смысле действующую? — уточнил я.
— Мог ли он с помощью магии как-то воздействовать на окружающий мир, хотя бы менять мысли и поступки людей? Описал ли он, как это можно сделать? — Глаза ее разгорались все ярче, в нетерпении девушка почти легла грудью на стол, чтобы оказаться ближе ко мне.
— Рецепты заклятий? — рассмеялся я. — Боюсь, чего нет, того нет. Герметика, магия Гермеса, если уж называть это магией, учит неофита проникать в тайны космоса с помощью естественного света разума. Гермес не научит вас, как приворожить возлюбленного или как заставить его соблюдать верность — по этому поводу лучше обратиться к деревенской колдунье.
За столом при этих словах послышался смех, а девушка сильно покраснела — боюсь, я нечаянно угадал истинную ее мысль. Чтобы не смущать собеседницу, я поспешно продолжал:
— Однако германский алхимик Генрих Корнелий Агриппа рассуждает о подобных вещах в упомянутом доктором Роджером Мерсером трактате об оккультных науках. Он пишет, что в магии возможно использовать и небесные образы, и образы, создаваемые нами самими для наших целей. К примеру, говорит он, чтобы вызвать любовь, нужно создать изображение любовников, слившихся в объятиях.
— Но как? — подхватила София.
Тут ректор многозначительно кашлянул: в залу вернулись слуги, чтобы сменить блюда.
— Чрезвычайно поучительная беседа, доктор Бруно. — Ректор нарочито приветливо, похлопал меня по плечу. — Я так и знал, что общение с вами, ваши необычные идеи оживят наш скромный колледж. Но теперь, до перемены блюд, мне бы хотелось познакомить вас и с другими руководителями колледжа. Хотя я, конечно, с удовольствием послушал бы еще о Гермесе, — неискренне добавил он.
После этих слов ректор вскочил и засуетился, пересаживая сотрапезников, и загнал меня на противоположный конец стола к трем гостям, с которыми я еще не имел возможности побеседовать.
Слуги внесли приправленную говядину в серебряных блюдах и к ней овощной гарнир. Супруга ректора воспользовалась паузой в разговоре и всей этой суетой, чтобы удалиться, сославшись на головную боль и вежливо извинившись передо мной за то, что она, мол, была никуда не годной хозяйкой. С виду она казалось болезненной и склонной к меланхолии. Я припомнил рассказ ректора. Мне доводилось и прежде наблюдать схожие симптомы у женщины, лишившейся ребенка, — порой они сохраняются много лет, как будто разум матери поражен изнурительной болезнью и не может оправиться, — я от души пожалел несчастную. И подумать только, это увядшее создание приходится матерью преисполненной жизненных сил девушке, которая сидит за столом.
Вторая половина ужина была гораздо менее оживленной, чем первая. Разговор с Софией прервался. Напротив меня сидел теперь мастер Уолтер Слайхерст, казначей колледжа, — костлявый человек моего примерно возраста, с тонкими губами, узкими щелочками подозрительных глаз. Возле него сидел доктор Джеймс Ковердейл, пухлый мужчина лет сорока, с копной темных волос, коротко подстриженной бородой и самодовольным лицом. Этот назвался проктором — то есть, как он пояснил, в его обязанности входило поддерживать дисциплину среди студентов. По правую руку от меня оказался мастер Ричард Годвин, библиотекарь. Этот был постарше — лет пятидесяти на вид, — и его толстые, обвисшие щеки живо напомнили мне собаку-ищейку: казалось, этого человека облачили в чересчур просторную для него кожу. Правда, когда он улыбался, его мрачная физиономия преображалась. Все трое были со мной отменно
