самой значительной в мире сложности: человека.
Он писал в 1927 году:
«Странно, даже несколько смешно наблюдать удивление человека перед граммофоном, кинематографом, автомобилем, но — неутомимый творец множества остроумных полезностей и утешающих забав — человек не чувствует удивления перед самим собой. Вещами, машинами любуются так, как будто они явились в наш мир своей волей, а не по воле существа, создавшего их».
Актуальность этих строк не уменьшается оттого, что в них стоит «граммофон», а не «магнитофон», «автомобиль», а не ТУ-104…
С отрочества до последних дней думал Горький напряженно о том, что именно человек — самая таинственная реальности мира. В ней раскрывается наиболее полно и выпукло сама жизнь, чудо жизни.
Что такое человек?
(Я, разумеется, ухожу от серьезного и подробного рассмотрения этого громадного вопроса. К человеку сегодня ведут физика, химия, астрономия, не говоря уже о биологии и философии. Человек становится основой великого синтеза наук, буйно разрастающихся, подобно ветвям сложного исполинского древа. Если вчера о величии человека писали поэты, то сегодня более обоснованно и глубоко и отнюдь не менее возвышенно говорят ученые. Может быть, когда-нибудь вторую половину XX столетия назовут началом эры Человека. С моей стороны было бы и нескромно и нелепо попытаться разработать эту великую тему. Мне важно сейчас осветить одну ее социально-этическую грань.)
Что же такое человек? Это не академический, отвлеченно-философский вопрос. От того, как мы на него отвечаем, зависят счастье и несчастье: и тех, кто живет с нами рядом, и тех, о существовании кого мы даже не догадываемся.
«Что такое человек? — размышляет вслух горьковский Сатин. — Это не ты, не я, не они… нет!.. это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном!»
Сам Горький отлично понимал опасность подобного мощного обобщения. Оно впечатляюще, даже опьяняюще красиво и… бесчеловечно, если видеть в нем основу социальной этики. «Это не ты, не я, не они…» — вмиг утрачивает философическую возвышенность и красоту, когда от афоризмов переходят к делу.
Горький утверждал в конце жизни скромный антисатинский идеал:
«Человек значит неизмеримо больше, чем принято думать о нем, и больше того, что он сам думает о себе. Говоря это, я говорю о совершенно конкретном человеке, украшенном множеством недостатков и пороков… это самое загадочное существо, одаренное безграничной силой воображения, неутомимой жаждой творчества, дерзкой страстью к разрушению содеянного им, замечательной способностью всесторонне осмеивать самого себя и неуменьем удивляться себе самому».
На вопрос, что такое человек, Горький отвечал твердо: это — ТЫ.
Многие из нас отлично чувствуют красоту и сложность человека, общаясь с ним посредством Стендаля, Льва Толстого или Хемингуэя, и утрачивают начисто это весьма плодотворное чувство лицом к лицу с кондуктором автобуса, сотрудником и даже товарищем детских лет. Ничуть не умаляя дара больших художников, умевших видеть в капле океан, хочется пожелать, чтобы возвышающее душу чувство человеческой сложности не уходило вместе с любимым томом на книжную полку.
В этом смысле каждый из нас должен хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть стать художником — мы и становимся художниками, когда любим.
Что может быть радостнее узнавания человека! Из всех открытий это самое доступное, не требующее ни кораблей, ни телескопов, ни синхрофазотронов. Постепенно спадает будничное, однообразное, похожее и обнажается все отчетливее редкостное, непохожее, единственное в миллионах галактик. О моем личном опыте узнавания я постарался рассказать в этой книге (иногда оно было горестно-запоздалым, как в «Авторе скучных писем», чаще счастливым, как в «Восьми портретах»).
Узнавание — это труд. Когда поэт Н. Заболоцкий писал: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь», — он, мне кажется, подразумевал именно узнавание человека человеком. Потому что одновременно — это узнавание и безмерной сложности жизни, космоса, зашифрованной в человеке.
Имеет ли этот труд какую-нибудь, условно говоря, технологию, ну, что ли, «тайны ремесла»?
И опять мысль меня уводит в мир Андерсена.
Я думаю о мальчике, одном из его героев; когда он заболел, мать заварила ему хорошее потогонное — бузинного чая, и в это время в комнату вошел сосед-старичок, умевший славно рассказывать разные волшебные истории. Мальчик, конечно, тотчас же попросил рассказать что-нибудь новое.
«Новое еще не постучалось ко мне в лоб: вот я!» — ответил старичок. Но мальчик, уверенный в том, что можно сочинить, выдумать любую историю, настаивает. «Нет, — возражает старичок (то есть сам Андерсен), — нет, надо ждать, пока само постучится…» — и вдруг радостно восклицает: «Посмотри на чайник!» Посмотрел мальчик и увидел: растет из чайника густой и большой куст бузины. Вот он уже коснулся постели мальчика, а из зелени куста выглянуло веселое лицо старушки, одетой в платье зеленое, как листья бузины. «Римляне ее называли Дриадой, — объясняет мальчику старичок, — но это мудреное имя, в нашей слободке она известна как Бузинная Матушка. Слушай теперь, что я буду рассказывать…»
И он рассказывает о том, что в их же слободе под бузинным кустом, похожим на этот, сидели в послеобеденный час старый отставной матрос и его старая жена. Был день их золотой свадьбы, но они об этом забыли, помнила Бузинная Матушка, точно такая же, с веселым лицом и в зеленом платье, улыбавшаяся им из куста. Она тихо напоминает старикам о том, что было ровно пятьдесят лет назад, но матрос и жена его не слышат: они ушли в воспоминания. Они заново переживают жизнь: детство, когда познакомились, юность, когда расстались: он уплыл далеко к берегам Африки, она плакала и ждала… Его письмо, его возвращение, дети, внуки…
«Но ведь это не волшебная история!» — с искренним разочарованием восклицает мальчик.
«Это ты говоришь, — отвечает ему старичок. — А вот послушай, что думает Бузинная Матушка».
«Волшебные истории, — улыбается мальчику Бузинная Матушка, — вырастают из действительности, как мой куст вырос из чайника». С этими словами она берет его на руки, он оказывается в густой зеленой беседке, которая несется по воздуху, и видит рядом милую девочку, тоже в зеленом платье.
Вы, конечно, догадываетесь, что было потом? Он, мальчик, стал матросом, уплыл в далекие южные страны, она плакала и ждала… Его письмо, его возвращение, дети, внуки… И вот они сидят в послеобеденный час под кустом бузины, а из зелени выглядывает Матушка, напоминая им, что ровно пятьдесят лет назад…
В сущности, ничего нового. Разве не о том же минутой раньше рассказывал сосед-старичок? Но теперь мальчик не чувствует разочарования. Очнувшись в постели, он смеется от счастья: «Мама, мама, как хорошо!»
Наивно? Пожалуй. Мы дети иного века. Наши мальчики не верят в дриад, даже когда их называют буднично и ласково Бузинными Матушками.
Но, может быть, это не только наивно и заслуживает если не серьезного исследования, то хотя бы небольшого раздумья?
Помню, молодая учительница рассказывала мне:
— Умер в нашей школе старый педагог, математик, и несколько десятиклассников, самых одаренных, не пошли на похороны. Я заговорила потом с ними на эту щекотливую тему. Они были, конечно, смущены. Но в конце разговора заметили: «А математиком-то он был посредственным». — «Он был хорошим человеком», — возразила я растерянно. «Хорошим человеком? — опешили они. — На его уроках было неинтересно…»
