берегу реки, в районе самого города поражал своей природной и широкой красотой, — вспоминал другой завсегдатай Нескучного. — Это была природа, но не культура, сильная, здоровая московская природа, и характерная. Крутой берег реки, места с открытым видом, пруды и луговины, мрачные ущелья и гиганты липы и сосны и грациозные елки, кустарник, мостки, уютные места и уголки — сколько тени и света, сколько перемен в картинах пейзажа и сколько простоты! Там, где был дворец и цветы, мы не бывали, избирая уже знакомые уютные прелестные места, где проводили дни, закусывая, беседуя и отдыхая на зеленой мураве»[438].
С Воробьевых гор начинались уже загородные места, куда привыкшие к многохождению москвичи легко добирались пешком. «Живописна у нас окрестность Москвы и везде можно найти удовольствие в прогулке, куда ни выйди за вал — всюду щедрые дары природы», — писал мемуарист[439]. Для дальних прогулок отправлялись в Кунцево, Кузьминки, Перово, Царицыно, Петровское-Разумовское, Останкино, Ховрино, Михалково и другие давно проглоченные городом места, где на протяжении почти всего девятнадцатого столетия сохранялась живописная и девственная природа, было много зелени, цветов и свежего воздуха.
Глава пятнадцатая. ЗРЕЛИЩА. РАЗВЛЕЧЕНИЯ. СПОРТ
Московские зеваки. — Публичные наказания. — Уличные артисты. — Шарманщики. — Медвежья комедия. — Зверинцы. — Балы. — Котильон. — Маскарады. — Канкан. — Живые картины. — Английский клуб. — «Чернокнижная». — Клубные старички. — Парадные обеды. — Мода на лото. — Благодеяние князя Юсупова. — Шулера. — Страсть к птицам. — Голубятники. — Петушиные бои. — Медвежья травля. — Кулачные бои. — Бега. — Катки
Старая Москва была одновременно и богата, и скудна на зрелища. Мода на кино пришла лишь в 1900 -е годы, да и появилось оно в Москве лишь в самые последние годы века, почти сразу же после изобретения. А театр… лишь после 1870-х годов посещение театра превратилось в общемосковскую привычку. Цирки, концерты, выставки — все это было в изобилии, но за все полагалось платить, что для горожан было не всегда по карману.
Вот и становилось зрелищем и развлечением буквально все на свете: пожары, уличные происшествия, чужие семейные ссоры, пьяные потасовки, свадьбы и похороны, всевозможные процессии. Московские зеваки были особой породой — многочисленной, азартной, увлеченной и в то же время изменчивой и очень привередливой. Не случайно бытовала поговорка: «москвича легче похоронить по первому разряду, чем развеселить».
Своеобразным зрелищем становились для старой Москвы даже прогоны арестантов и публичные наказания. Обычно из одной тюрьмы в другую арестантов перегоняли через город рано утром. Их вели «в грязных черных куртках, с круглыми ермолками на наполовину обритых головах. По бокам шли конвойные с обнаженными шашками, а прохожие лезли в карманы и подавали проходящим „несчастным“ свою посильную помощь»[440], — вспоминал Ю. А. Бахрушин. Подавали арестантам не только деньгами, но и хлебом. В московской традиции вообще была обязательна милостыня заключенным, особенно в праздничные дни: в это время, перед Рождеством и Пасхой, благочестивые горожане, прежде всего из купечества и мещанства, отсылали в остроги целые корзины, а иногда и подводы, с провизией — в основном с белым хлебом, калачами и пирогами, колбасой, а перед Пасхой — также с куличами и крашеными яйцами.
Публичные наказания оставались частью повседневной жизни Москвы вплоть до 1870-х годов Это были и телесные наказания — порка плетьми или кнутом (отмененная вскоре после реформы 1861 года), — и просуществовавший несколько дольше обряд «гражданской казни». Черная позорная колесница с одним, а чаще несколькими осужденными следовала из тюрьмы к месту наказания — Конной, Сенной или Болотной площадям — с барабанным боем. Одетые в серые халаты, с висящими на груди дощечками, на которых крупными буквами было написано совершенное ими преступление: «за убийство», «за поджог», «за разбой» и пр., арестанты сидели на открытой со всех сторон платформе на специально устроенном высоком сиденье, спиной к лошадям. Рядом с ними помещался палач в красной рубахе. Сзади ехала карета с прокурором. Колесницу окружали военный конвой с барабанщиками и множество зевак, обычно сочувственно смотревших на осужденного.
На площади был выстроен эшафот со столбами, и привезенных преступников по очереди, при содействии палача, возводили на эшафот и под барабанный бой короткими наручниками приковывали к столбам. Затем горемык напутствовал священник в епитрахили и давал им целовать крест. Читали приговор. Если среди приговоренных были дворяне, то над их головой ломали шпаги, а потом всех оставляли минут на десять стоять на эшафоте для всеобщего обозрения. В это время им из толпы бросали на помост медные деньги, которые после завершения процедуры оставались на долю осужденных. Потом преступников заковывали в кандалы и отправляли в Сибирь. В генерал-губернаторство князя В. А. Долгорукова этот обычай публичных наказаний был в Москве уничтожен.
Популярными зрелищами были бесчисленные уличные представления, до которых москвичи были большими охотниками — не в последнюю очередь потому, что платить за них было как бы необязательно, а уж если решался платить, то хватало и самой мелкой денежки.
«У фонарного столба комедиант потешает публику, заставляя барахтаться в грязи нескольких собачонок, разряженных в мужские и дамские костюмы. Шарманка с аккомпанементом кларнета неистово отдирает какую-то польку, собаки вертятся, падают, поднимаются — толпа хохочет»[441], — описывал М. Воронов традиционную для Москвы уличную сценку.
Среди дающих на улицах представления для простонародной толпы были фокусники с несложными, но занимательными трюками, бродячие циркачи, одетые под рваными сюртуками в обтянутое трико. С ними дети — на головах бумажные обручи, перевитые разноцветными коленкоровыми лентами в виде венка. Акробаты расстилали на земле дырявый ковер и показывали несколько номеров под звуки шарманки и бубна.
Выступали уличные музыканты — то целый оркестр, то какая-нибудь девица с арфой и мальчик со скрипкой, пиликающие что-то до того жалостное, что невозможно было не дать пятачок Изредка появлялся и певец-одиночка, иногда какой-нибудь безрукий солдат, певший надтреснутым голосом: «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке».
Подобные представления происходили как на улицах, так и во дворах, и в небогатых домах часто вызывали настоящий ажиотаж. «Весь дом всполошился, — писал Г. И. Успенский — вы слышите, как по коридору мимо вашей комнаты пробежало несколько человек, поднялась повсюду суматоха; взгляните в окошко, и вы увидите, что далеко прежде вас высунулся в окна весь дом, — на дворе толпы народа: мастеровые, кухарки, бросившие свое дело, разносчики с лотками на головах и с застывшим криком на разинутом рту»[442].
Многие из выступавших в Москве уличных артистов, особенно в первой половине века, были иностранцами — итальянцами или немцами, но хватало и своих доморощенных талантов, не нашедших более достойной сцены. Чаще других встречались шарманщики, игравшие на небольшом переносном ручном органе — шарманке. Название это — «шарманка» — родилось в конце XVIII века, когда первые появившиеся в России органчики играли популярную в то время французскую песенку «Шарман Катрин» (по-французски «Прелестная Катрин»). Отсюда и «шарманка». Шарманки были двух фасонов: одни — игравшие тихо и фальшиво, в виде шкафчика с танцующими на нем куклами, другие, появившиеся в середине века, — громкие, большие и тяжелые. Останавливаясь на углах улиц или во дворах, шарманщики опускали свой инструмент на деревянную ногу-подставку и, медленно вертя ручку, играли различные популярные мелодии (модные оперные арии, «Разлуку», «Хуторок» и т. п.) и сами им подпевали. Такой персонаж появлялся мимоходом на страницах одного из очерков Глеба Успенского: «Итальянец- шарманщик, в легком пальтишке, с грязным шарфом на шее, подпевает на мотив из „Эрнани“ и от холода хрипят оба — и певец, и шарманка»[443].
