штрафуется пятью рублями.
Воспрещается кулачный бой, борьба и всякого рода невежества и буйство, а равно игра в орлянку, в карты на деньги и прочие противозаконные игры не позволяются, а нарушители оного штрафуются по мере вины.
За грубость же, дерзкие поступки против хозяина или приказчика неминуемо подвергается представлению к полицейскому начальству для строгого наказания.
Ежели в случае проверки товара на фабрике или в заведении находится пропажа, то за оное по мере пропажи с каждого вычтено будет по расчету, и обязываются все друг за другом смотреть, чтобы оное не случилось, а кто вора поймает, тот получает в награду 5 рублей»[266] .
Патриархальность, присущая ремесленным мастерским, первоначально была свойственна и фабричной жизни. Вплоть до 1850-х, даже 1860-х годов хороший фабрикант считал своим долгом лично обучиться всем тонкостям производства, чтобы уметь делать все то же, что и его рабочие. Особенно в этом отношении выделялись владельцы ткацких фабрик, среди которых были и весьма искусные ткачи. В отношениях с рабочими у большинства фабрикантов возникали столь ценимые вообще в России почти семейные отношения. Фабрикант «стоит в близком отношении со своим рабочим, — писал Н. Скавронский, — …он нередко делит с ним и радость, и горе: есть лишняя копейка — и выпьют вместе, нет — работник и подождет на хозяине. „Ничего, брат, ничего, с кем не бывает!“ Нередко и едят они вместе, работник и с хозяйкой речь ведет, хозяин и хозяйка иногда даже и крестят у работника»[267]. При этом в фабричный быт переносились нравы и обычаи небольших мастерских: рабочий был неприхотлив в быту и жил на казарменном положении рядом со станком (нередко и спал на верстаке или наборном столе), ел в хозяйской «застольной» что дадут, не требовал ежемесячного расчета и работал ненормированный день, сколько требовалось. При этом хозяин был его постоянным заступником перед властями, помогал в случае какой-либо экстренности и делом, и деньгами, призирал, если требовалось, вдов и сирот своих работников, прощал мелкие прегрешения и на праздники, иногда довольно надолго, отпускал в деревню. Трудно себе представить, но на протяжении первой половины века большинство московских предприятий на лето просто закрывалось: после Петрова дня на них некому было работать.
Выплата зарплаты рабочим в то время производилась два-три раза в год, обычно перед большими праздниками. «Перед закрытием фабрики, в начале Страстной, производился полный расчет с рабочими, причем со всех, с кого полагалось, удерживали штрафы за весь год, — вспоминал Ю. А. Бахрушин. — …Вот рабочий получит жалованье, узнает свой штрафной вычет и начнет ныть или доказывать, что он не виноват, тогда ему говорилось:
— Мы ничего не знаем, ступай к Александру Алексеевичу, он уж там разберет!
Рабочий к папаше:
— Я к вашей милости!
— В чем дело?
— Да вот как же… — И начнет объяснять расчет штрафа. Говорит долго, нескладно. Папаша все слушает, потом начнет задавать вопросы, узнавать все подробности дела. В заключение отеческую нотацию прочитает и, судя по всему делу, либо совсем штраф простит, либо облегчит — вместо пяти рублей наложит рубль, а вычтенное сейчас же возместит из кармана — это уже деньги не фабричные, а папашины личные. Только одного рода штрафы никогда не прощались — это штрафы, наложенные за испорченный товар»[268].
Сыновья хозяина играли в детстве вместе с детьми рабочих, точно так же, как дворянские дети с дворовыми. На Святках хозяева вместе с рабочими рядились, как положено, и медведями, и козами, грузились в тройки и отправлялись куда-нибудь к знакомым «Христа славить». На Пасху рабочие неизменно являлись к фабриканту домой христосоваться, а те, что отправлялись на побывку в деревню, по возвращении задаривали хозяев домашними холстами, шитыми полотенцами, деревенскими яйцами, салом и маслом. Одиноких стариков из числа заслуженных рабочих пристраивали к кому-нибудь из хозяев на тихую и спокойную должность, почти не требующую дела: каким-нибудь дворником, единственная обязанность которого заключалась в том, чтобы по праздничным дням надевать чистый фартук с медной бляхой и стоять у ворот. Широко практиковалось и создание небольших богаделен для таких стариков.
Даже на больших предприятиях «хозяева, — вспоминал Ю. А. Бахрушин, — смотрели на фабрику со всем ее живым и мертвым инвентарем как на свою неотъемлемую собственность… Поэтому почти весь состав прислуги хозяев комплектовался из числа фабричных рабочих, таким же путем назначались старосты и управляющие в постепенно приобретенные имения и усадьбы. При весенних переездах из города в деревню было принято безотказно пользоваться гужевым транспортом фабрики. Когда по дому случались какие-либо неполадки, то немедленно посылалось на фабрику за Сережей-кровельщиком, за Ваней-монтером или Сеней-штукатуром, которые мигом устраняли дефекты в домохозяйстве…. Мой отец, приняв на себя директорство над фабрикой, начал было решительно бороться с этим порядком, но встретил такой дружный отпор и со стороны эксплуататоров, и со стороны эксплуатируемых, что принужден был отказаться от всякой борьбы, капитулировать и следовать в этом отношении примеру остальных»[269].
Старый рабочий вспоминал о старике-фабриканте кожевнике П. А. Бахрушине: «Петр Алексеевич, Царство ему Небесное… каждый день, бывало, фабрику обходит — утречком и после пяти вечера. Очень любил отделение, где большие кожи выделывали. Веселый был и доброй души. Увидит рабочего с цигаркой, а тогда насчет куренья на фабрике строго было, уж больно много везде корья разбросано было, — не ровен час, упаси Господи, загорится, подойдет сзади тихонько, хлопнет по плечу и скажет шепотком: „Брось курить-то, а то невзначай молодой хозяин увидит и оштрафует“. Да подмигнет этак глазом… А то кто из рабочих, из молодых особенно, бывало ежели в куренье попадется да в штрафной книге его пропишут, то сейчас к Петру Алексеевичу — так, мол, и так. Он сейчас вызовет приказчика и скажет: „Послушай, голубчик, сделай мне личное одолжение, зачеркни штраф-то его, а я уж тоже постараюсь тебе чем-нибудь отслужить“»[270].
Естественно, не везде отношения между работодателями и работниками были столь идиллическими, но патриархальность была идеалом, которому большинство старалось соответствовать, а там, где такие отношения не складывались, и текучесть кадров была выше, и качество работы хуже; не говоря уже о том, что фабрикант в этом случае испытывал к себе неприязнь, а его фабрика была постоянным источником угрозы социального конфликта.
Брали на фабрики и учеников, для чего заключались такие, к примеру, «условия», как на фабрике А. Ф. Бахрушина (относятся к 1845 году):
«1) В ученики принимаются крепостные и другого звания люди не моложе 18 лет и остаются на заводе пять лет.
2) Поступив на завод, они должны быть снабжены узаконенными видами, иметь приличную одежду и внести хозяину единовременно пятьдесят рублей серебром.
3) Во все время пребывания их на заводе они снабжаются от хозяина одеждою, обувью и здоровою пищею, также пользуются банею.
4) Хозяин принимает на себя наблюдение за успехами в обучении и за доброю нравственностию учеников, которые обязаны прилагать всевозможное старание и безусловно ему повиноваться.
5) Ученики, которые по лености или неспособности, и особенно по дурной нравственности, не подают надежду к успешному обучению, исключаются»[271] .
Рабочие традиционно очень ценили доверительный, «отеческий» тон своего работодателя и благодарно воспринимали малейшее проявление заботы с его стороны. Характерна в этом отношении ситуация, зафиксированная Е. З. Барановым.
Рабочий-мраморщик рассказывал ему об известном московском подрядчике — строителе Петре Ионыче Губонине: «Брался он за самые что ни на есть трудные и самые грязные работы. Что ни болота, то ему и подай, что ни камни, горы, трущобы — подавай ему, он ни от чего не откажется. И представит тебе работу, как в чертеже указано. А работал на совесть, прочно. Понимающий инженер глянет и, хоть не знает, что тут Губонин работал, а сейчас скажет:
