Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

вести»^[300].

Долгое время дурной славой пользовалась местность вокруг общемосковского долгостроя — храма Христа Спасителя — глухая и вечерами безлюдная.

«Нехорошими» в ночное время становились и все московские мосты, под которыми прятался всевозможный темный люд и поджидал неосторожных прохожих, особенно тех, кто возвращался домой откуда-нибудь из гостей под хмельком, а следовательно, не мог оказать серьезного сопротивления. Н. П. Розанов вспоминал, как были ограблены два засидевшихся у них в доме гостя: «Подходят оба приятеля к Покровскому мосту, ведущему чрез Яузу, и спокойно разговаривают, покуривая сигары. Вдруг из-под моста выбегают им навстречу двое каких-то людей и один из них быстро срывает с Певницкого золотые часы с цепочкой, а другой толкает Алексея Николаевича так, что тот сваливается с ног, и затем оба быстро скрываются в один из ближайших переулков»^[301].

Опасными в этом отношении были не только окраины города, но и самый центр. Грабители могли прятаться и под Троицким мостом, ведущим из Кремля на Моховую, причем не только в те времена, когда под ним текла река Неглинная, но и когда Неглинку уже убрали в подземную трубу, и под Большим Каменным. Под этим мостом нищие и воры не только «охотились», чему способствовала сама архитектура моста с боковыми галереями-коридорами, в которых легко было прятаться, но и постоянно жили в подмостном пространстве, заколоченном досками, особенно в летнее время. Когда-то, во второй половине XVIII века здесь даже укрывался, как говорят, знаменитый московский разбойник Ванька Каин. Даже и после сооружения нового моста Большой Каменный оставался криминогенным местом. Н. Скавронский, автор вышедших в середине века «Очерков Москвы», привел сюда своего героя — приезжего петербуржца: «Мертво и тихо все кругом, фонарь как будто дразнит светом; мост Каменный, высокий, новый, напомнил Петербург, вдали крики — „караул“.

— Это что такое? — спрашивает он.

— Грабят где-нибудь, должно быть, — равнодушно говорит извозчик…

— Да как же, братец, грабят, где ж полиция?

— Гм, полиция!., да где ж ей за всем усмотреть!

— Да как же это? Поезжай, братец, поскорее!

— Ничего, барин, небось, далеко — уедем!»^[302]

Московские преступники строго следовали набору «понятий», в числе которых были правила не «работать» там, где живешь, и не трогать постоянных обитателей того места, где «работаешь»: ни купцов, ни домовладельцев, ни их гостей. В связи с этим в конце века окрестности Хитровки были едва ли не самым безопасным местом в Москве: самое страшное, что грозило жителям довольно престижной Солянки или разбросанных по переулкам богатых особняков, среди которых было и владение Саввы Морозова в Трехсвятительском переулке, это кража белья, развешанного для просушки на веревках, или похищение продуктов из кухни, куда злоумышленники проникали по черной лестнице, — да и то «работали» здесь не столько профессионалы, сколько отчаявшиеся бедняки и пропойцы, довольствующиеся копеечной добычей ради бутылки. Таких нередко ловили свои и нещадно лупили во имя вышеупомянутого первого правила.

Относительно второго правила сохранилось несколько колоритных свидетельств. В. А. Нелидов вспоминал: «Покойный главный режиссер Малого театра Кондратьев рассказывал мне, что как-то в лунную ночь он поздно, после спектакля, в восьмидесятых годах переходил в центре города площадь Большого театра. К нему подскочили два хулигана с требованием денег, и в это время Кондратьев слышит голос третьего: „Отстань, дурачье, разве не видишь, что это господин Кондратьев?!“ И тут же: „Проходи, проходи, барин, мы своих не трогаем“. Кондратьев работал в Малом театре, жулики — в его районе, Кондратьев, стало быть, „свой“»^[303].

Сходным образом, Н. П. Розанов рассказывал, что его дядья — священники из Успенского собора Кремля ходили служить утреню в соборе очень рано — часу в третьем ночи и несколько раз, проходя Троицким мостом, подвергались попыткам ограбления. «Но, впрочем, эти нападения, — добавлял Розанов, — совершались на них по недоразумению: когда кто-либо из новичков шайки грабителей хватал за рясу соборянина, то обыкновенно тут же слышался окрик: „Оставь, это свои!..“»^[304]

Уголовники имели свой жаргон (уже в 1840-х годах в уголовном словаре были: лафа — пожива, стрема — неудача, петух — сторож, бабки — деньги, шмель — кошелек и т. д.) и свою специализацию. Различались карманники, городушники, «трубочисты», форточники, громилы, поездошники, забирохи, кушачники и аферисты — воры-«интеллектуалы», совершавшие сложные кражи, требовавшие продуманного и хитрого плана. Форточники и «трубочисты» «работали» по квартирам, куда забирались соответственно через форточку или вырезая стекло в окне, либо через трубу. У них часто в подручных был ребенок, которого впускали вперед. Громилы нападали на прохожих в темных местах. Городушники или рядские забирохи — в основном женщины — совершали кражи в лавках, прежде всего в «Рядах» и Гостином дворе Китай-города. Специальностью «поездушников» были кражи с возов и с задков пролеток или саней, почему и «работал» этот род воров в основном возле застав и рынков, у придорожных кабаков и постоялых дворов, а впоследствии и на вокзалах, при разъезде пассажиров, по вечерам. Забирохи воровали все, что «плохо лежит» — от выставленного на продажу товара, когда отвлечется торговец, до белья, развешанного для просушки. Наконец, «кушачники» во время праздничных богослужений и других массовых сборищ, плотно прижавшись к намеченной жертве, вырезали большие куски дорогих меховых шуб и пелерин. Две последние категории воров считались самыми низшими и в их числе было много подростков. Чисто московским термином был «жулик»: в Петербурге для обозначения аналогичного понятия употреблялось слово «мазурик».

Воры промышляли небольшими группами по два-три человека. К примеру, карманники — «притычки» окружали жертву, создавая вокруг нее своего рода ширму и отвлекая ее внимание, а «мастер» в это время совершал собственно кражу. Иногда «притычки» устраивали какое-нибудь зрелище для толпы — громкую ссору, драку, выпускали в воздух целую связку воздушных шаров, рассыпали воз с товаром и т. п., и пока толпа зевала на происшествие, «мастер» ловко обчищал чужие карманы, забирая все, что попадется: кошельки, часы, табакерки, портсигары, даже носовые платки. Если вора ловили на месте преступления, его быстро окружали свои и, имитируя побои и приговаривая, что сейчас отведут его в будку, быстро уводили от толпы.

Помимо воровства и грабежей распространены были и мошенничества, особенно бьющие на жалость. Какой-нибудь бедолага, по виду мелкий чиновник, вдруг принимался громко кричать: «Обокрали! Батюшки, держите, держите, обокрали, ограбили!..» Собравшейся толпе он, рыдая, объяснял, что нес, дескать, деньги в узелке (он называл какую-нибудь сравнительно небольшую сумму), и вот — украли, а деньги казенные… Толпа громко ахала и сочувствовала, потом кто-нибудь прилично одетый предлагал скинуться и помочь несчастному, и через полчаса фальшивый обокраденный вместе с фальшивым доброхотом уже пьянствовали в трактире.

Мелкие шайки были нестабильны по составу, «фартовые» сходились и расходились, заботясь прежде всего о самих себе. О сколько-нибудь организованной преступности в Москве XIX века говорить не приходится.

Правда, в начале 1870-х годов была предпринята попытка создать настоящую преступную ассоциацию — «Клуб червонных валетов», которая занималась бы подлогом, мошенничеством, шантажом и вымогательством, имела бы руководящий совет, планирующий операции, «общак» и т. д., но дальше идеи дело почти не пошло: потенциальные руководители были арестованы и в 1877 году разразился громкий судебный процесс, вошедший во все хрестоматии судебного красноречия (обвинителем по делу был видный юрист Н. В. Муравьев). К трущобной Москве «червонные валеты» отношения фактически не имели: все 48 обвиняемых принадлежали к обеспеченным слоям общества, а 28 из них были дворянами, в том числе даже титулованными.