средства и на украшение и ремонт храма, и на благотворительность, и на пополнение личных доходов причта. Особенно часто так делали в Китай-городе, где жилых домов было очень мало, приходы поэтому были крошечные, и доходы от богослужения совсем мизерные.
Несмотря на интенсивное строительство церковных доходных домов, все же и в конце девятнадцатого века среди жилищ священнослужителей преобладали частные домики. При каждом из них был садик, а иногда и довольно большой сад с плодовыми деревьями, кустарниками, грядками огурцов и клубники и даже с беседкой, в которой можно было пить летом чай, а в особо жаркие ночи — и спать на холодке.
Имелись, конечно, и всевозможные хозяйственные постройки, без которых не существовало в Москве ни одного частного дома — сараи, погреба, иной раз и хлев, а изредка даже конюшня: среди батюшек встречались, хотя и нечасто, и такие, что могли себе позволить держать собственный выезд.
Обычная московская страсть к выездам «по чинам» не миновала и духовенства. Московский митрополит ездил цугом в шесть лошадей с форейтором, два викарных архиерея, полагавшихся Москве, имели в цуге по четыре лошади, тоже с форейтором; настоятели и игуменьи монастырей выезжали на четверке без форейтора, протоиереи на паре, а простым священникам полагалась одна лошадь, но часто за неимением ее батюшки путешествовали по своему приходу пешком.
По образу жизни и домашней обстановке московское духовенство приближалось к зажиточному мещанству или среднему купечеству. Изредка встречались и батюшки, живущие совершенно «на барскую ногу», но лишь в очень богатых приходах, которых в Москве были единицы.
Обычно дом священника или дьякона был совсем невелик и часто еще уменьшался благодаря выделению каких-нибудь помещений, сдаваемых внаем: либо это была вся выходящая на улицу сторона, в которой размещались разнородные лавки, цирюльни и мастерские, либо мезонин, превращенный в квартиру.
Оставшиеся немногие комнаты густо заселялись поповским или дьяконским семейством. Обычно из передней двери вели в «залу», обставленную по стенам стульями и ломберными (карточными) столиками. Эту комнату использовали не только для приема гостей, но и как семейную столовую, а нередко здесь же на жестком волосяном диване, а то и на составленных вместе стульях, и ночевал кто-нибудь из домашних. Мебель в зале была недорогая и практичная, в первой половине века тяжелая, красного дерева, во второй — ореховая, венская. К предметам роскоши относились пианино, а иногда и рояль, на котором учились музицировать дочки, горка с семейной посудой и фарфоровыми фигурками, порой и нарядные бронзовые или накладного серебра (апплике) подсвечники или старинные напольные часы — обычно подарок какой- нибудь набожной и состоятельной прихожанки. На стенах две-три гравюры или даже картины маслом в золоченых рамках, а в красном углу непременно образа.
Следом за залой шла гостиная с диваном и преддиванным столом, часто поделенная надвое деревянной перегородкой. Таким образом, в дальней от окон половине комнаты образовывалось еще одно помещение для ночлега. Там обитали какие-нибудь родственницы батюшки или матушки или взрослые дочери.
За гостиной шла хозяйская спальня с двуспальной кроватью и комодом. Здесь же возле окна в уголке ютился рабочий стол главы семьи, за которым он сочинял свои «проповедки». Из особо густонаселенных домов батюшки нередко уходили заниматься в свой храм, где в ризнице, а иногда даже в алтаре можно было наткнуться на письменный стол и полку с книгами и связками деловых бумаг, что, конечно, церковным начальством совсем не приветствовалось.
Следующая за спальной комната была детской, из нее дверь вела на кухню, а из кухни — черный ход — на улицу. Вот и вся «жилплощадь».
Если учесть, что семьи духовенства традиционно были многодетными, и пять — десять, даже двенадцать детей вовсе не были редкостью, а кроме того, батюшки по общемосковской традиции призревали и родственников — овдовевших матерей, незамужних сестер, племянников и прочих, то станет ясно, насколько тесно и непросто было жить. Нужно было обладать всеми христианскими добродетелями, чтобы кротко и без ропота сносить тяготы такого общежития.
Часто ни в одной из комнат поповского дома вся его семья не могла поместиться целиком. «За самоваром, с грудным ребенком на руках сидит матушка и разливает чай; из детской то и дело прибегают мальчики — семинаристы, сыновья; за чаем в соседней комнате слышится разговор дочерей — девиц с замужнею сестрой; рядом с отцом протоиереем сидит старший сын, священник, третий сын — студент академии, зять — тоже священник, и вся эта компания ведет или поучительную беседу, или вспоминает о покойном втором сыне, который составлял немалое утешение родителям, отлично учился, кончил курс в академии… и скончался от скоротечной чахотки»[310] .
Помимо душеполезных бесед любимым препровождением времени московских батюшек в свободные часы были гостеванья и неразлучные с ними у большинства москвичей вообще — карты.
Вообще духовенство жило довольно закрыто и дружило и общалось преимущественно в собственной среде. У немногих священников и дьяконов «были среди прихожан некоторые „приятели“, к которым они захаживали посидеть-побалагурить, а иногда сразиться в шашки или картишки, но приход в массе был для них чужд, хотя прихожане и не прочь были принять батюшку и даже отца дьякона для духовной беседы. Духовенство как-то „дичилось“ своих прихожан»[311], — писал Н. П. Розанов, сам выходец из духовной среды.
Некоторое исключение делалось разве только для старосты, с которым поневоле сходились ближе, а так прихожане посещались в основном «по делу» — с праздничным обходом и по случаю семейных событий, на которых присутствие священника было необходимо, — помолвок, свадеб и поминок.
Собравшись своей, священнической компанией, батюшки вели специальные профессиональные разговоры о назначениях и перемещениях в московских приходах, о новинках богословской литературы и т. п. и играли в преферанс, а ближе к концу века — и в винт, которым некоторые отцы увлекались до чрезвычайности. Эту игру считали «умственной» и даже «священною» (то есть, правильнее, священническою).
Тот же Н. П. Розанов вспоминал: «Я принимал иногда участие в одной такой компании и знаю, насколько притягивала к себе людей эта „умственная“, как ее называли, игра. Один из моих партнеров, умный, прогрессивный священник NN как-то после довольно долгого промежутка в наших „карточных“ увеселениях вдруг объявил мне при встрече, что он винт бросил. — „Почему же?“ — спросил я удивленно, зная его приверженность к этой игре. — „Да что, — ответил мне мой ‘бывший’ партнер, — ведь со мною дело дошло прямо до галлюцинаций. После продолжительных ‘заседаний’ за карточным столом у меня в глазах стали все время мелькать разные карточные фигуры. Приду, например, в церковь служить и начинаю пред обедней совершать молитвы пред ‘местными’ иконами, а в глазах — карты: смотрю на лик Богородицы, а вижу даму пик, обращусь к иконе Христа, а он представляется мне бубновым королем. Ну, и решил я уйти от карт и соблазна…“»[312]
Винт уже обязательно «требовал» выпивки и закуски, и «батюшки после каждого роббера, а иногда и после каждой „партии“, отправлялись к закусочному столу, чтобы „для восторга“ пропустить „по единой“. Матушки в это время занимались чаепитием и „судачили“ о своих родных и знакомых… Иногда винт и преферанс кончались у батюшек горячими спорами, которые — но это бывало редко — приводили к тому, что оскорбленные партнеры, с мрачными лицами, отыскивали свои рясы, надевали их и удалялись из дома, в котором им нанесена была обида. Более простые батюшки и дьяконы даже позволяли себе при этом изрыгать довольно терпкие выражения по адресу своих обидчиков, хотя до драки дело никогда не доходило, что бывало иногда в далекой провинции, где отцы после игры и выпивки, споря, иногда вцеплялись друг другу в длинные волоса»[313].
Закрытость духовенства проявлялась и в его семейной жизни. Браки заключались почти исключительно в собственной среде, причем возникающие при этом перекрестные родственные связи оказывались чрезвычайно запутанными — в общем, все московские священники состояли в родстве. Женились одновременно с получением первого места — на дочери какого-нибудь умершего или очень престарелого священника. По обычаю, если покойный не оставлял сыновей (или они уже были пристроены), новым настоятелем храма становился муж дочери. Естественно, что поиски супруга, инициатива в которых предоставлялась поповне, должны были происходить очень быстро, чтоб приход не
