рабочих, так и членов его семьи.
«Как твой голос? Спой нам что-нибудь!» – попросил один из рабочих, бросив тачку и вытянувшись перед Амосом по стойке «смирно». Амос улыбнулся, прошел несколько шагов по садовому газону, добрался до пальмы, которая росла, бросая тень, в самой середине этого зеленого пространства, и, повернувшись к аркаде, запел знаменитую кантату Леонкавалло «Утро». Голос его лился легко и свободно, а на шее вздувались вены: «Одетая в белое заря уж солнцу открывает путь…»
Рабочие прекратили строительство и стали слушать его с умиротворенным видом, довольные тем, что вместе с развлечением у них есть возможность устроить небольшой перерыв. Даже бригадир, всегда работавший не покладая рук, отложил молоток и мастерок.
Когда Амос спел последнюю строчку, каждый счел нужным сказать ему несколько хвалебных слов и поблагодарить его, после чего все вернулись к работе, между делом обсуждая, как низко пала современная музыка; казалось, все были единодушны во мнении, что нет уж тех прекрасных песен, что сопровождали их во времена далекой юности. «Даже на фестивале, – сказал один из них с сильным тосканским, а точнее, вольтерранским выговором, – не услышишь нормальную песню!» Затем, повернувшись к Амосу, добавил: «Почему бы тебе не отправиться туда и не показать этим безголосым клоунам, как нужно петь?!»
Амосу не впервой было слышать такие разговоры, и всякий раз он наслаждался вниманием, уважением и восхищением, что обрушивались на него с такой щедростью.
Он вернулся в дом через кухню и пошел к центральному входу. Когда он открывал стеклянную дверь, ведущую в один из маленьких коридоров, до его слуха внезапно долетели незнакомые голоса, доносившиеся из столовой, расположенной по правую руку. Он с любопытством остановился, и как раз в этот самый момент дверь в столовую распахнулась, и бабушка пригласила его войти, слегка удивившись, что он уже рядом.
Ему представили двух молодых людей, юношу и девушку. «Через две недели у них свадьба, – объяснила бабушка, – и они очень бы хотели, чтобы ты спел для них во время церемонии венчания в церкви».
Амос улыбнулся и промолчал. Тогда заговорил юноша, поглядывая то на Амоса, то на свою невесту, словно ища у них молчаливой поддержки. «Так вот, – начал он, – мы – твои поклонники, у нас даже есть кассета, где ты поешь; нам подарил ее один земляк, который записал твое выступление в нашем театре; и мы так надеялись, что ты сможешь спеть на нашей свадьбе!»
Амос все не отвечал. Хоть его и не слишком порадовало это приглашение, с другой стороны, он все- таки не находил в себе силы отказаться. Молчание нарушила бабушка, которая попыталась развеять сомнения внука и уговорить его согласиться. Тогда Амос вновь улыбнулся и робко ответил: «Ну, хорошо».
В следующее воскресенье, одетый во все нарядное, он отправился в церковь за полчаса до начала мессы и свадебной церемонии. Он приблизился к алтарю и прошел через него, чтобы присоединиться к хору, рядом с которым органист уже поджидал его, чтобы провести коротенькую репетицию. Вскоре начали прибывать гости, в то время как жених с невестой, как это обычно случается, немного задерживались, отчего было задержано и начало святой мессы.
Как и было запланировано, Амос пел во время причастия. Он исполнил отрывок, напоминавший ему о первом причастии младшего братика. Тогда он пел «Приди, брат». По окончании венчания, когда молодожены вместе со свидетелями должны были поставить свои подписи, Амос запел знаменитую «Аве Марию» Шуберта, чем растрогал большинство присутствующих, чувствительных к вечному очарованию музыки и бельканто.
В конце церемонии Амосу пришлось пожать сотни рук, расцеловать множество пожилых дам и поприветствовать молодоженов, которые в знак признательности преподнесли ему подарок. Затем он отправился домой вместе со своими родителями и бабушкой, которая никогда не пропускала воскресных походов в церковь, даже когда ей нездоровилось.
Во второй половине дня из Болоньи приехал приятель Амоса, Франческо Андреоли, вместе с женой. Франческо, который защитил диплом по специальности «античная литература» и теперь преподавал в одном из городских лицеев, познакомился с Амосом в Институте Кавацца. Он искренне привязался к мальчику и с удовольствием принял приглашение Барди приехать к ним в деревню на несколько дней, а заодно объяснить Амосу греческий алфавит и первые основы этого языка, который уже спустя несколько дней ему придется изучать за партой гимназии в Понтедере.
И вот теплыми и светлыми сентябрьскими днями, когда в окрестных виноградниках уже начали собирать урожай и аромат свежевыжатого винограда плыл в дом через открытые окна, Амос пытался настроить свои мозги на греческий, отчаянно борясь с собственным организмом, который вовсю противился этому вынужденно сидячему образу жизни. Воздух, проникавший к нему в кабинет, полный пленительных ароматов и звуков, вместо того чтобы успокаивать, возбуждал его и заставлял страдать. Между тем, будучи в достаточной степени прилежным учеником, Амос, из уважения к другу, уделившему ему время, и учитывая, что родные давно настраивали его на учебу в классической гимназии, сумел сдержать свои чувства и даже проявить определенный интерес к этому древнему языку, о котором он слышал столько хорошего.
В первых числах октября, полный радужных надежд и добрых намерений, вместе с двумя друзьями из средней школы, Амос переступил порог классического лицея, довольный собственным выбором и готовый к новым свершениям.
Но, к сожалению, как справедливо выразился один прославленный итальянский режиссер, «мы часто строим массу планов на будущее, да беда в том, что у будущего на нас совсем другие планы». Вот и у Амоса дела пошли вовсе не так, как они с родителями планировали, а виной тому была молоденькая учительница, по двадцать часов в неделю преподававшая в его классе итальянский язык, латынь, греческий и историю с географией. Синьорина Мистри просто не в силах была выносить присутствие среди учеников такого, как Амос, ведь ему требовались особое внимание, забота и специальная методика, ибо он не мог видеть то, что она писала на доске, и самостоятельно рыться в словарях.
Правда, ей хватило честности с самого начала дать понять это самому заинтересованному лицу, с первого дня почувствовавшему на своей шкуре всю вопиющую унизительность такой дискриминации. К примеру, синьорина Мистри не гнушалась тем, что поднимала Амоса посреди урока и восклицала: «Хотела бы я сейчас, чтобы ты или твоя мать объяснили, как мне вызывать тебя к доске, чтобы ты написал и перевел эту фразу, как делают все остальные?!» Амос, разумеется, молчал, но краска стыда заливала его лицо; его способность быстро реагировать словесно, его оптимизм и сила духа тут не срабатывали – они были ничто против извращенно ревностного отношения учительницы к своим обязанностям.
Амбициозная и выскомерная, синьорина Мистри превратила преподавание в единственный смысл своей жизни. Образно говоря, она сильно недооценивала значение человеческих качеств, зато крайне преувеличивала собственное эго, доведенное до крайности, почти патологическое.
Синьорина Мистри наводила ужас на все классы, где она преподавала: когда она входила в аудиторию, там наступала мертвая тишина, никто не осмеливался сказать соседу по парте ни слова даже шепотом, не говоря уже о том, чтобы передать какую-нибудь записку; в классе царила такая тяжелая атмосфера, что во время опросов некоторым становилось плохо.
Каждое утро Амос шел в школу с все более печальным выражением лица. Он чувствовал себя подавленным и одиноким; предчувствие, что ему не удастся справиться с ситуацией, мучило его с первых дней. Во время классных работ учительница заставляла его садиться рядом с собой за кафедру, чтобы никто из товарищей не помогал ему рыться в словаре. Она требовала, чтобы он задавал ей конкретные вопросы и при этом произносил иностранные термины только в именительном падеже. Неужели она не понимала, что если человек знает именительный падеж какого-то слова, то ему наверняка известно и его значение?! И что поиск в словаре обычно осуществляется методом проб и ошибок?!
Спустя примерно два месяца психологическое состояние бедного Амоса настолько оставляло желать лучшего, что ему пришлось смириться с мыслью о необходимости сменить школу посреди учебного года, чтобы его не завалили на экзаменах. Он чувствовал себя ужасно, ведь ему предстояло разочаровать своих родных, но в определенный момент он понял, что у него просто нет другого выбора, и сдался, в надежде хотя бы не потерять год. В каком-то смысле это было поражение, но при этом честь и достоинство оставались при нем.
