маленьком дворике организовывали настоящие матчи в так называемую деревяшку, игру, захватившую всех без исключения мальчишек, которые чувствовали себя героями-футболистами, о которых знали по воскресным трансляциям по транзисторным радиоприемникам. С «деревяшкой» обращались в точности как с футбольным мячом – даже если речь шла просто о пустом пакете из-под молока или куске доски. Периодически у старшеклассников появлялась особая «деревяшка», умело изготовленная собственными руками на манер футбольного мяча: это был настоящий шик – баночка из-под гуталина, куда вставлялся кусок круглой деревяшки. Этому нехитрому развлечению дети посвящали все перемены.
Время от времени синьорина Джамприни организовывала выезды за город, чтобы ее ученики могли соприкоснуться с живой природой, и объясняла им то, что невозможно показать или дать потрогать своими руками в классе. В таких случаях они обычно отправлялись в гости к Орацио, близкому другу учительницы, святому человеку, которому взрывом и последовавшим за ним пожаром изуродовало лицо. Он потерял обе руки, но, невзирая на это, был для всех образцом если не счастья, то спокойствия; это был простой, чистый человек, тоже глубоко религиозный, который в нерушимой вере черпал свою силу и мужество. В обществе детей с его губ не сходила улыбка; он показывал им гимнастическое упражнение – стоял на голове, ногами кверху. Было в нем что-то привлекательное и обескураживающее одновременно: везучий и невезучий, он относился к жизни и маленьким повседневным проблемам с легкой иронией, а к ближним – с теплым состраданием. Словом, Орацио был из тех, кого непросто забыть.
Во второй половине дня, перед возвращением в колледж, семья Орацио приглашала весь класс к себе в гости, где все располагались в маленькой кухоньке и угощались домашней выпечкой и напитками. Затем наступал момент прощания и обещаний скорого возвращения.
Следующее утро всегда посвящалось обмену мнениями о вчерашнем дне: в классе обсуждались цветы, животные и орудия труда, причем обсуждение велось таким образом, чтобы дети не просто запомнили это, но и впитали в себя, пропустив через фильтр собственного интеллекта.
В начале весны учительница объявила, что пришла пора учиться писать по-настоящему: однажды утром вместо привычного деревянного ящичка дети обнаружили на своих партах металлический предмет прямоугольной формы, ручку из того же материала и пробойник с деревянной рукояткой. Синьорина Джамприни научила их закреплять лист бумаги на специальной доске и размещать ручку наверху, а также обратила их внимание на двойной ряд клеточек, объяснив, что в каждой из них можно отметить до шести точечек. Потом попросила всех попробовать поставить точечку сначала в первой клетке справа, а затем сверху. «Это и есть буква „А“», – сказала она.
Таким образом, дети начали писать справа налево, чтобы потом, сняв лист бумаги с доски и перевернув его на другую сторону, прочитать слева направо.
Когда настало время цифр, ученикам вручили небольшой пластмассовый ящичек и жестяную коробку с маленькими кубиками: на гранях кубиков располагались выпуклые цифры, каждую из которых – по системе Брайля – предваряла одна из десяти первых букв алфавита: от А, обозначающей единицу, до И, обозначающей ноль. Кроме того, одна из сторон кубика была гладкой – это обозначало запятую, используемую в десятичных дробях.
Четыре арифметических действия представляли собой серьезную проблему для Амоса. В особенности трудным было сложение: он никак не мог постичь, что означает понятие «в уме». Для него было проще про себя сложить два числа, чем считать так, как объясняла учительница. Но матери Амоса удалось устранить это мысленное препятствие, которое заблокировало мальчику вход в мир счета: как-то он лежал, выздоравливая после высокой температуры, и делился с мамой своими переживаниями по поводу возвращения в школу, где ему опять придется столкнуться с проблемой счета, который уже освоили все, кроме него. В этот момент синьоре Эди, почувствовавшей – благодаря невидимой таинственной нити, связующей мать и дитя, – страх, волнение и стыд своего сына, удалось сотворить настоящее чудо: после терпеливых объяснений и массы приведенных примеров Амос наконец понял. С тех пор арифметика стала одним из его самых любимых предметов.
VII
В третьем классе Амос обнаружил способности к географии и в особенности к истории, и его фантазия буквально пустилась в галоп. Он частенько уединялся во время перемены; прогуливаясь по рекреации или в одном из трех двориков, он мечтал о свободной и полной приключений жизни доисторических людей и представлял себе, как живет в палафитах, вроде тех, что он слепил из пластилина под чутким руководством учительницы; или воображал, будто управляет повозкой ахейцев, точно такой, какую он подарил родителям по случаю пасхальных каникул. Он самостоятельно смастерил ее из картона и пенопласта при помощи лобзика, а затем покрыл волокном рафии: это была непростая работа, потребовавшая от мальчика большого терпения, и он немало гордился сделанным.
Прекрасные то были времена! В начале мая всем ребятам вручили красивые яркие майки с короткими рукавами и короткие штанишки, и в школьных двориках, под теплым весенним солнышком, уже царила атмосфера приближающихся каникул. Скорое возвращение в родную семью наполняло сердца детей радостью, такой сильной, что ею заражались даже учителя и ассистенты, которые с каждым днем становились все уступчивее.
Амос к тому времени уже научился обратному счету. Совсем скоро ему предстояло вновь обнять родителей, бабушек, дедушек и братика, а также увидеться с друзьями, которые с нетерпением ждали его, чтобы рассказать все, что он пропустил, пока был в колледже, и в свою очередь услышать от него истории о той странной жизни, которую он вел так далеко от родительского дома, – жизни, столь непохожей на их собственную. В преддверии этих моментов Амос чувствовал бесконечную нежность, чистую радость, на которую способны лишь те дети, которые пережили жестокую боль расставания со своими близкими.
Май в колледже – месяц особенный, ведь благодаря девятидневному молитвенному обету и песнопениям, посвященным Богоматери, ребята могли подольше побыть друг с другом вечерами и даже выкроить лишних полчаса во время перемены.
К тому времени одноклассники и преподаватели уже заметили, что у Амоса хороший голос. Поэтому в песнопениях ему всегда доставалась роль солиста, да и в хоре он выкладывался по полной, наслаждаясь тем, как его голос звучит вместе с другими голосами. Кому-то пришло в голову попросить его спеть на празднике, посвященном окончанию учебного года, сразу после спектакля, который поставили ученики средних классов. Амосу впервые предстояло выступать перед самой настоящей публикой; он должен был петь без аккомпанемента фортепиано или какого-либо другого музыкального инструмента, один на сцене в рекреации, где по торжественным случаям расставлялись в несколько рядов складные стулья, – и на них усаживались рядышком и ученики, и учителя, и ассистенты, и обслуживающий персонал – всего около двухсот человек.
Праздник, посвященный окончанию учебного года, был, безусловно, самым волнующим и долгожданным событием в жизни интерната. Мероприятия начинались с самого утра награждением лучших учеников и тех, кто особо отличился в той или иной области. Во время обеда дозволялось выпить бокал вина и съесть сладкое – чаще всего шоколадный пудинг. Во второй половине дня начинались приготовления к вечернему празднеству, представлявшему из себя кульминационный момент, в который было вложено максимальное количество времени и сил.
Актеров, исполняющих главные роли, тщательно выбирали из наиболее способных учеников, поэтому сам факт выхода на сцену считался огромной честью, которой добивались с особым рвением.
Амос в этот раз не был в числе награжденных и испытывал чувство глубокого унижения: участие в выступлениях он рассматривал как риск для себя, но, с другой стороны, он понимал, что это могло стать его реваншем.
Спектакль в этом году получился не ахти какой; актеры, которым было поручено поведать историю одной бедной семьи – с отцом-пьяницей, матерью, тщетно пытающейся привести его в чувство, и четырьмя детьми, постоянно ругающимися друг с другом, – не вызвали восторга у зрителей, которые следили за постановкой без всякого интереса, болтали и сопровождали действие на сцене лишь жидкими хлопками.
