Преследуя восход

безжалостном и жестоком, оценивающем вас лишь как предмет занимательного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне или хищные западные туристы в каком-нибудь отвратительном бангкокском кабаре — с жестокостью и восторгом вырождения, нежели с простым старинным вожделением. На мгновение мне пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь и была пустой и ничего в ней, кроме амбиций, пожалуй, не было, то она по крайней мере не знала подобных ощущений, и ею не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере моя пустота была нейтральной — может, это было и не очень хорошо, но и не так плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или все-таки обделял?

В определенном смысле это было примерно то же, что и удар по голове, — внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же как и я. Выглядели они во всяком случае именно так — точно так, как люди, которых я знал. Они могли, подобно мне, исключить из своих жизней все остальное. Они получили все, что хотели и где хотели, — и что потом? Отсутствие цели или долгое-долгое ожидание. Да и я сам уже начинал ощущать ее, эту пустоту жизни, это грызущее недовольство — как раз с того случая на перекрестке. Одни амбиции, случайный секс — со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда и они наконец иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, я заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? И если допустить, что я набрел бы на что-нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть их взгляд в зеркале во время бритья?

Они кружили взад-вперед, болтали, пили, протягивали руки, чтобы, проходя мимо, погладить высокие камни, на которых имелись грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие даже, чтобы их назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже дурацкими, и тем не менее это светское общество приветствовало их едва ли не с благоговением.

— Что это их так притягивает, старик? — лаконично заметил Джип. — Какой-то хумфор, верно?

Стриж ухмыльнулся:

— Более того, дитя мое! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях? Думаю, нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих карибалов. Вырезано еще до того, как другие пришли на этот остров. Это зобаги, алтарь, одна из их древних святынь. А их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.

— Подожди минутку, — сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. — Их именем названо не только море, верно? Карибалы… каннибалы?

— Сообразил, — сказал Джип. — Представляешь, как они раздерутся с волками из-за наших потрохов? По мне, так пусть меня лучше слопают караибы.

— Да? — Стриж сплюнул в пыль. В его голосе звучало ядовитое презрение. — Чтобы они тебе живому раскроили бока и нафаршировали тебя вкусными приправами? Они поклонялись жестоким богам, эти карибалы, и их прекрасно поняли рабы, которые с ними смешались и соединили этот культ с колдовством Конго и злобностью своих хозяев. И вот тогда на этом милом острове стали поклоняться новому богу, тому, кто поставил себя выше прочих и чей культ — культ гнева и мести — черпает свою силу из всего того, что люди называют низким.

Стриж обернулся ко мне, на его костлявом лице играли противоречивые эмоции:

— Ты, мальчишка, — слышишь эти барабаны? Слышишь? Ты, кто не оставил все как есть, стал вмешиваться в дела, которые выше твоего понимания! Это те самые барабаны тамбур марингин, что я заставил тебя услышать там, за океаном и закатом. Они произносят имя, сначала тихо, потом громче, до тех пор, пока холмы не запульсируют от боя и весь город или деревня не задрожит и не станет запирать двери, крепко прижимая к себе талисманы, предохраняющие от оборотней и пожирателей трупов. Ибо это Педро, темный путь уанга, левая тропа водун, культ, который может коверкать и уродовать даже самих Невидимых, обращая дела их во зло. А здесь, у этих древних камней, его родовой туннель — храм, где впервые был провозглашен его культ.

По моему телу разлился смертельный холод, но при этом я исходил потом.

— Ты хочешь сказать, что здесь они в прежние времена совершали…

— Трижды идиот! — разъярился старик. — Кретин! Сегодня вечером, дитя несчастья! Ритуал жертвоприношения — и еще кое-что! И все твои дурацкие труды послужили только тому, чтобы привести нас сюда! Ее ты пытался вытащить — а в итоге все мы здесь! Чтобы мы разделили ее судьбу!

Он говорил достаточно громко, чтобы услышала Клэр. Я в тревоге поднял голову и встретился с ней глазами, широко раскрытыми, полными страха — и все же искавшими, я видел это, какие-то слова.

— Но ты пытался! — задохнулась она. — Ты пытался… вот что самое важное…

Остальные промолчали, даже Джип, и Стриж продолжал:

— Но что жизнь этого маленького ростка или этой пустой скорлупы, которая называет себя мужчиной, — что они по сравнению с моей жизнью? Я живу так долго в этих мирах не затем, чтобы меня выгнали отсюда из-за такой безнадежной затеи.

— Так сделай что-нибудь! — рявкнул Джип. — Или захлебнись своим змеиным языком, старый тупица…

— Замолчи! — сказал Ле Стриж очень резко, и огонь заиграл на его лоснящемся пальто, когда он нагнулся вперед, прислушиваясь. Только слушал ли он вообще? Казалось, он был сосредоточен на чем-то таком, что мне было недоступно. А потом он рассмеялся: — Сделать? Что я могу сделать, закованный в холодное железо? Найди какую-то силу извне, и сейчас же… Но все равно уже слишком поздно. Что-то движется сюда, приближается… — Неожиданно на его высоком лбу выступил пот, и он тихо вскрикнул: — Здесь зло! Зло древнее и могучее…

Он круто развернулся ко мне, широко раскрыв глаза и тяжело дыша, развернулся так резко, что чуть не опрокинул Молл.

— Это ты! Ты, что моришь голодом собственную душу и блуждаешь между злом и добром, не зная ни того ни другого, — ты, поклоняющийся пустоте и дешевым безделушкам! Это дело твоих рук, ты навлек это на нас!

10

Я отвернул голову от брызжущего слюной ярости, подобно кобре, старика. Я должен был, наверное, испытывать стыд или гнев. Но на самом деле я не чувствовал почти ничего. Некоторая нервозность, легкая тошнота, неуверенность — да, но под всем этим было полное отсутствие чувств, отупение. Это было похоже на взгляд из окна в глубокую черную яму. И, может быть, сознание полного провала. Впрочем, не знаю.

Ядовитый голос старика неожиданно перешел в шепот, а потом и вовсе смолк. Барабаны тоже зазвучали приглушенной дробью, гомон толпы превратился в испуганный шепот — все это напоминало тихую тревожную погребальную песнь. Казалось, даже пламя склонилось и задрожало, хотя влажный воздух оставался по-прежнему неподвижным и прохладным. Затем толпа вдруг расступилась, мужчины и женщины поспешно рассыпались в стороны, расчищая путь к пламени и камням. С минуту ничего не происходило, затем что-то двинулось через пламя. На голую землю по направлению к нам упала тень. То, что ее отбрасывало, было всего лишь чьей-то фигурой, темным мужским силуэтом, закутанным в одеяние с капюшоном, как средневековый монах или прокаженный. Он направился к нам, скользя вдоль собственной тени, черный и непроницаемый, сам всего лишь тень, только более темная. Он мягко остановился в нескольких футах от нас — передо мной. А потом одним быстрым движением поклонился.

Поклонился с грацией танцора, склонившись почти до земли. В течение одного хорошо рассчитанного мгновения он стоял в этой позе, опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо выпрямился и отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и я ощутил этот взгляд почти физически — это был такой острый шок, что я не сразу осознал, что помимо глаз было и лицо. Не говоря уже о том, что лицо это я видел раньше.