Преследуя восход

сплетение тел и конечностей. Остальные попадали, а Джип и члены экипажа, которых он освободил, с криком бросились на них, подхватили валявшиеся копья и палицы и обрушили их на головы врагов.

Они неплохо справлялись со своей задачей, и я с надеждой огляделся в поисках очередной порции рома И чего-то еще, что я не мог как следует вспомнить, но оно все время вертелось у меня в мозгу — как будто вызывало зуд, а я не мог почесаться. Но пока что требовался ром. Большинство людей в толпе были безоружны или имели при себе только легкое холодное оружие, и, после того как я повалил парочку из тех, кто вытащил ножи, они с большой готовностью уступали мне дорогу. Один вытащил было длинноствольный пистолет, но курок у него на мгновение заклинило, и он не дожил до того, чтобы посожалеть об этом. Однако на алтаре высокий тонкий голос выкрикивал приказы или заклинания, а возможно, и то и другое, призывая настоящих бойцов. На фоне костра я увидел волков, собиравшихся на его зов и передававших друг другу мечи и прочее оружие, которое они, видимо, припрятали на случай неприятностей.

Мечи! Вот что у меня зудело! Мои пальцы сомкнулись, сжав воображаемую рукоятку. Конечно! Эти паршивые ублюдки — они забрали его! Заковали меня в железо… отказали в роме… стащили мой меч… Мой меч… Да я им сейчас покажу, негодяям!

Я со свистом втянул в себя воздух и почуял в нем особый запах стали. Я выдохнул его с дрожащим, бешеным свистом, тонким и острым, как звездный свет. Пламя приникло к земле, воздух задрожал, люди бросились наземь и зажали уши, а над алтарем что-то высоко подпрыгнуло в темноту, и вслед за ним протянулась рука, унизанная перстнями, тщетно хватая пустоту. Это была рука Дона Педро. Нечто повисло в ночи, бешено вращаясь вокруг своей оси, как какой-то сбесившийся пропеллер, оно становилось все больше — больше — ближе… до тех пор, пока я не ощутил шлепок и прикосновение шершавой акульей кожи к ладони, а затем — восхитительную тяжесть. Я поднял руку вверх, взревел от восторга и тут увидел покрывавшую его запекшуюся кровь. Ах, маленький мерзавец! Так он живодерничал моим мечом!

Моим!

Я снова взревел. На этот раз не от восторга. Волчье воинство уже пробивалось сквозь толпу, но мой крик остановил их на полпути. Позади я смутно слышал протестующий голос Джипа, обращавшегося к Стрижу, пока он освобождал старика от пут:

— Слушай, что с ним случилось? Что ты натворил? Ты должен вернуть его, слышишь, ты, проклятый старый стервятник! Не то, если Дон Педро не разделается с тобой, клянусь Богом, это сделаю я!

— Я тут ни при чем! — негодующе завопил старик. — Он все сделал сам! Единственное, на что Дон Педро никогда бы не поставил, это на то, что у идиота-мальчишки достанет смелости убить себя! А он попытался это сделать в самый подходящий момент — когда они вызывали лоа, проливая при этом кровь других. А он пролил собственную! Да еще чтобы помочь другим, не себе! Не бывает жертвы сильнее этой. Нет жертвы более великой, чем собственная жизнь!

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что лоа снизошел, дурень! Но в него! В него одного! И независимо от Дона Педро! И еще какой лоа! Все, что я сделал, — это задержал лоа, и быстро. А теперь прочь отсюда! Ты что, хочешь, чтобы тебя захватило то, что надвигается? Ты хоть знаешь, кто это?

Все это было очень интересно, но зачем здесь болтаются эти волки? Дон Педро пронзительно орал на них. Но они, похоже, не очень рвались в бой.

— Это Огун, идиот! — заверещал Стриж в ответ на какие-то слова, которых я не слышал. — Тот лоа, который с радостью укореняется именно в таком разуме, как у него! Огун Повелитель Железа, Властелин Кузнецов — и, стало быть, промышленности, коммерции и всей этой дряни! Даже политики! Огун, Дающий Прибыль! Огун, Приносящий Успех!

— Погоди! — с ужасом и благоговейным страхом выдохнул Джип. — Огун? Но ведь он тут еще не весь…

— Конечно! Он нечто гораздо большее! — проскрипел Ле Стриж. — Так что ж, может, мне вызвать и другую его ипостась? Ты хочешь, чтобы тебя тоже скрутило, когда я стану это делать? Нет, забудь о мальчишке и вытаскивай меня отсюда! И спасайся сам!

Я обернулся и посмотрел на них. Джип отступил, но только на шаг, не больше. Ле Стриж зарычал от смеха:

— Что ж, будь по-твоему! По крайней мере, это будет забавно! — Он вонзил пальцы в рисунок и запел:

Ogoun Badagris, ou general sanglant!
Ou saizi cle z'orage;
Ou scell'orage;
Ou fais kataou z'eclai'!

«Огун Бадагри, кровожадный предводитель! Ты хранишь ключи от бури; ты держишь их под замком; ты выпускаешь гром и молнию!»

Я взглянул вниз, тяжело дыша. Быстрыми ударами Стриж что-то добавлял к своему веверу, что-то претенциозное, огромный гребень, похожий на меч, обрамленный двумя знаменами, позади — звезды…

Что-то шевельнулось во мне — словно что-то огромное двигалось под землей, словно какое-то насекомое формировалось в своем коконе. Но оно еще не было готово вырваться на свободу…

Меня охватило смятение, я вдруг почувствовал себя неуверенно. Я огляделся. Волки снова зашевелились, собираясь напасть всерьез. Стриж бешено тряс головой, с удвоенной силой возобновив пение, и тут раздался хриплый смех. Это была Молл, ее путы были разрезаны, и Клэр стояла рядом, стараясь поддержать ее. Но Молл не могла стоять и упала на колени прямо у края рисунка. Ей удалось бросить презрительный взгляд на Стрижа.

— Ты не всеведущ, старик! — прохрипела она. — Ты кое о чем забыл? Впрочем, с тебя станется, колдун и безбожник ты и есть! — Темная кровь снова заструилась из раны на ее голове, но она протянула дрожащие пальцы, истерзанные в кровь ее путами, и отчаянным усилием стала чертить линии, пересекавшие знамена.

— Дай, я! — быстро сказала Клэр. — Что нужно? Кресты? Христианские кресты?

— Да, именно так! — прошептала Молл. — Знаки крестоносцев! Ибо они дали Ему и христианское имя! Имя святого! — Дыхание с шумом вырывалось из груди Молл, пока она смотрела, как Клэр заканчивает рисунок. Что-то сдвинулось и, побалансировав на краю, уверенно заняло свое место. — А теперь пусть Дон Педро услышит его и дрожит! Ибо это боевой клич его собственного народа, который он предал! Сен-Жак, Великий Святой Иаков…

— Сантьяго! — этот клич непрошенно сорвался с моих губ, крик чистой боевой славы. Я был мечом, пламенем, всадником на крылатом коне, я был картиной, стоявшей в витрине Фредерика; я был заостренным железом и всем тем, что оно могло сотворить, и я был не расположен ждать. Я с торжеством поманил согнутым пальцем приближавшихся волков: — Vin'donc, foutues! — крикнул я. — Loup-garous depouilles, ecouilles! — Давайте, сукины дети! Шевелите задами! Идите оближите дочиста мой меч! Идите сюда, трусливые пастухи овец!

Последняя фраза сработала. Волки бросились на меня, и, когда они прорвались сквозь толпу, я взмахнул оставшимся куском цепи над их головами, как стальным хлыстом. Затем я позволил цепи скользнуть змеей, обвиться вокруг моей руки и бросился на них сам. У них не было времени выстроиться хоть в какой-то боевой порядок. Первого, шедшего впереди, я поймал мощным ударом на уровне пояса, разрубил надвое и, пока его конечности еще дрожали, рикошетным ударом снес головы двум стоявшим за ним. Еще один волк поднял было щит, но я ударил по нему раз, другой, третий так быстро, что он не успел даже поднять меч, чтобы попытаться парировать удары, — его вбило в землю, как гвоздь в доску. При четвертом ударе щит раскололся и вместе с ним — прятавшийся за ним волк. Я отбросил его под ноги остальным и зарычал от восторга, а потом бросился прямо на них — и это была сущая бойня. Мечи разлетались, прежде чем достигали меня, топоры ломались, не смея вонзиться, и повсюду разлетались