бледный… Посиди, передохни. Сейчас тебя отпустит… — Электроторговец невесело улыбнулся. — Дурак ты, Знайка. Такая мама крутая, ей бы на разборки бандитские выезжать… А сын — совсем без головы. Ты хоть понял, к чему она подводила, мама твоя?
— Нет, — тихо сказал банкир, ощущая дурноту.
— А к тому, что если все кругом друг другу должны — значит, никто никому ничего не должен.
— Слушай, Герман… Шел бы ты похмеляться.
— Сейчас пойду. Докурю только.
— А как похмелишься, подумай насчет нашего магазина. Завтра я получаю документы — и можно стартовать. Загоняем технику — и вперед.
— Подумаю, — кивнул Жаров. — Кстати, я уже кое-что надумал. Вот что, например. Допустим, откроем мы магазин, повесим вывеску: «Готовься к войне»… А потом хуяк — и настоящая война?! Большая?! Нас же с тобой тогда первых к стенке поставят.
— Наоборот. Ордена дадут.
— Может, и дадут. Но потом — все равно к стенке. У нас всегда так.
— С чего ты взял, что будет большая война?
Жаров пожал плечами:
— Тревожно как-то. Десять лет живем тихо. Стабильность, золотовалютные резервы, нефть растет, доллар падает… Деньги сами в карманы сыпятся… Малолетки сопливые в кредит тачки покупают… С кондиционерами… Зайдешь в бар — чашка чая стоит сто рублей… Дороже, чем в Европе… Народ ходит сытый, в дорогих супермаркетах очереди… Никогда так не было.
— Вот поэтому, — Знаеву действительно полегчало, он обтер со лба пот и встал, — именно поэтому, Герман, я и повешу над магазином свою вывеску. Чтоб напомнить. Чтоб сытые не расслаблялись. В своих тачках с кондиционерами… Именно поэтому, друг! Война всегда нужна. Хотя бы в виде абстрактной идеи. Хотя бы в виде вывески над магазином. В ее огне с людей лишний жирок вытапливается… Готовь деньги, Жаров! С вложенного рубля — через три года получишь пять. Это тебе я говорю, Знайка.
Жаров опять обласкал свой шлем и спросил:
— Уходишь?
— Да. Меня ждут.
— Передавай привет рыжей. Скажи, мол, Герман Жаров кланяться велел, прежде чем от похмелья помереть…
— Обойдешься…
— Кстати, вчера тебя опять сразу в двух местах видели.
У меня на пьянке и одновременно — в латвийском посольстве. В офисе «Парекс-банка».
— Врут, — через плечо бросил Знаев. — У меня нет дел с «Парекс-банком».
Через три минуты, закрыв за собой дверь подъезда, остановился. Обозрел впечатляющую картинку: собственное сверкающее авто, похожее на присевшую перед прыжком пантеру, рядом — мотоцикл Жарова, гармония хрома, никеля и кожи. Блестящая, дорогая техника.
Глядите, любимые старики, на чем катаются теперь ваши дети. Красиво катаются, с шиком. А вот живут бестолково.
Позвонил Алисе. Услышал ровный, чуть насмешливый голос. Да, я жду тебя, все в порядке, не торопись.
Я не буду торопиться. Но я быстро. Очень быстро.
4. Воскресенье, 21.25–00.00
Ресторан был полон. Звенела посуда. Похохатывали нетрезвые дамы. Кто-то мокрогубый и шикарно одетый орал в телефон замысловатые фразы про откаты и боковики. В углу потный тапер с серьгой в ухе негромко распутывал — на рояле с западающей клавишей си-минор третьей октавы — хулиганский, но весьма уместный блюзик. На заднем плане в табачном дыму реяла физиономия Шуйского. Банкир торопливо сел спиной к залу, коротко потребовал у подскочившего официанта воды. Поднял глаза на Алису — она изучала его задумчивым взглядом. Ощущался некий холодок. Обиделась, понял Знаев и попробовал беззаботно улыбнуться.
— Все в порядке? — спросила девушка. — Да.
— Ты бледный.
— Немного понервничал.
— Уже поздно. Тебе надо поесть.
Заботливая, подумал Знаев с ожесточением и мгновенно испугался. Это же моя Алиса, зачем я так о ней? Дурак я, надо было в машине посидеть, десять минут хотя бы, повторить испанские числительные, резиновый бублик потерзать, согнать с лица тревогу, перестроиться — девчонка здесь ни при чем, совершенно…
— Прости, — пробормотал он. — Кое-кто подкинул мне проблем. Получилось, что я испортил тебе вечер.
— Вовсе нет. Вечер замечательный. Я от души повеселилась. Опять подходил твой пьяный знакомый.
— Шуйский?
— Наверное. Комплименты говорил целый час. Оплатил мой счет.
— Шуйский оплатил твой счет?
Алиса кивнула и состроила комическую гримасу. Не слишком ли много претендентов на мою девушку? — подумал Знаев, свирепея. — Куда лезет этот недалекий говнюк? Может, начистить ему рыло, аккуратно, в туалете? Оторвать правое яйцо от левого?
— Когда я на него смотрю, — сообщил банкир, яростно поелозив задом по стулу, — я вижу идиота, которому деньги противопоказаны. Он ведь никакой не Шуйский. Он только по маме Шуйский, а по паспорту — Вова Резинкин, уроженец города Сызрань. И он, этот самый Вова Резинкин, когда-нибудь дождется. Он в этом кабаке по десять тысяч долларов в месяц оставляет. Бухает исключительно «Гленливет». Двенадцатилетний. Такому Вове Резинкину не место в центре одного из крупнейших городов мира…
— Не злись, — попросила Алиса.
— Он сильно рискует, этот Вова Резинкин, — продолжал Знаев, комкая салфетку. — Он никто, и звать его никак. Завтра я позвоню знакомым ребятам, они профессиональные рейдеры, с опытом… Дам им наколку на Вову Резинкина. Подробную. Да еще и профинансирую, через третьих лиц. Они парни суровые, они отберут у него его дом в три месяца, на законных основаниях, пятьдесят штук отступных сунут и вытолкают в шею. И это будет очень правильно! По-божески! По-человечески. Украсть и пропить — вот его судьба. Его место не в кабаке дорогом, а в Потьме, в бараке для ссученных. Эта паскуда за все годы на баночку краски не потратилась, чтоб подновить фасад собственного здания! Бездельники, жлобы, дураки, неэффективные люди, любители халявы — все эти медленные должны валить отсюда подальше, в степи, в тундру, в экономически отсталые регионы. Пусть там сидят при свечах и водку жрут, а не путаются тут под ногами… Я с девяностого года по лезвию хожу, я годами света белого не видел — и что, все это теперь только для того, чтобы кормить Вову Резинкина?
— Перестань.
Знаев выдохнул.
— Хорошо. Извини. Будешь еще что-нибудь? Десерт, кофе?…
Вечер, однако, продолжал катиться в тартарары. Едва банкир заставил себя перестать думать про Шуйского-Резинкина, как на связь вышел другой важный, но несимпатичный субъект.
— Ты меня искал?
— Искал, — железным голосом ответил Знаев.
— А я — тебя.
Голос Солодюка был странный. Старый приятель неумело маскировал враждебность елейностью.
