Сел он у дверей сарая и загляделся на тьму ночи.
На небе луна, а в лунном свете изба и сарай, словно две ручки, а поле и двор будто две ладони — и все это плетнем обнесено. Поле в три полосы, все три возделаны.
— В этом году третью полосу не нужно будет пахать, — подумал он, потому что опять вспомнил, что теперь нужно меньше хлеба. Но сейчас же почувствовал, что без третьей полосы никогда не удастся возделать те две первых. Плуг деревянный, коровка слаба, а земля твердая. Если нет у тебя радости в сердце, то погибнешь, мучаясь над этой землей, а все же ее не возделаешь.
— С радостью пахали родители мои, всегда отец старался для сына. А я, грешник, погубил сына, убил радость в себе и в земле.
Едва только он это подумал, как подле него из подворотни что-то будто заговорило. Если это не кузнечик, то какое-нибудь чудо.
— Пойди ты, несчастный, поищи сына, — говорить ему этот голос.
— Вон он в норе у бабы Полудённицы. Пойди вдоль плетня, но понеси с собой тот горшочек из корзиночки и в нем воду. Когда ты войдешь в нору, иди рвом дальше и когда ты почувствуешь, что жара стала сильнее, чем когда-нибудь, напейся воды из этого горшочка, и ничего с тобой не будет, потому что баба из него пила до тебя. Осилишь ты себя и освободишь сына.
Быстро поднялся он, набрал воды в горшочек и пошел вдоль плетня. Найдя нору, вошел он в нее и пошел рвом, пока не дошел до того гумна под землей, из которого струилась страшная жара. Увидел он двенадцать тех печей, а около них слуг, которые возятся, словно дьяволы около пламени. А в середине гумна видит он сына своего, который в этой адской жаре борется с безобразным красным бараном.
Поражен отец жалостью и, забыв, что нужно прежде напиться воды из горшочка, открыл рот, чтобы позвать сына. Едва только он уста открыл, как ему горячая струя уже опалила горло. Схватился он за горло и покаянно сказал про себя: «Ничего другого я и не заслужил», — и умер, тело оставив, как крот, во рву, а примиренной душой отправившись в небо на суд.
Когда мачеха на утро увидала, что мужа нет, вышла и несколько раз позвала его, а так как он не отзывался, то она отправилась на поиски; не найдя, подождала до вечера, а когда он и к вечеру не вернулся, стала мачеха посреди двора, осмотрелась и, потирая руки, сказала:
— Хорошо. Еще вчера было чужое, а сегодня мое.
Сказав это, она вошла в избу, закрыла засовом двери, вынула из сундука полотно, которое мать оставила Ягору, запалила свечу и стала кроить себе рубашку с широкими рукавами.
А в сарае коровка и козочка опечалились и в этот вечер он не прикоснулись к соломе. Никто из них не хотел есть. А ночью, когда и в избе все утихло, говорит коровка-бурёнушка козе:
— Что мы, сестрица, будем делать?
— А что же нам и осталось, как не искать ребенка.
Взобрался и Баган в свои ясли. Сам он мал, как палец, на ногах у него конские копытца, на человечьей головке воловьи рожки. Говорит Баган коровке и козочке:
— Идем; другого не остается.
Подумала коровка и говорит:
— Куда мы пойдем сами? Идём с нами, Баган. Ты мудрее нас.
— А кто ребенку будет охранять его добро? Я обязан остаться, а вы должны идти, — решил Баган.
Отвязал Баган веревку, которой была бурёнушка привязана к яслям. Схватил он затем веревку, чтобы и козочку отвязать. А она говорит:
— Отвяжи ты веревку от яслей, но оставь ее у меня на рогах. Может быть, она нам понадобится.
Так и поступил Баган и намотал веревку козочке на рога, а затем отворил ворота сарая, и бурёнушка с козочкой среди ночи вышли на поиски Ягора. А Баган остался охранять его добро.
Не знают коровка и козочка куда идти, каким путем, потому что Баган сказал им только, чтобы искали дитя они среди горных скал, там, где утесы самые высокие и самые страшные.
Первый день они шли и проходили только лугами, а воды в колодцах, сколько хочешь. Хорошо наелась коровка и напилась чистой воды. Второй день они шли и весь день пробирались сквозь густые заросли и набрели на поток. Досыта козочка наелась листьев и напилась чистой водицы. Третий день они шли и зашли уже в горы, в скалы. Травы мало, а вода в одной только луже. На четвёртый день только ёлочка да смородина и ни капли воды; скалы всё обнаженнее и круче, а бурёнушку уже оставляют силы. Когда она совсем ослабела, то опечалилась и говорить:
— Сестрица, я не могу дальше, а посмотри, как еще высоко над нами вершина.
— Ложись ты здесь под ель и жди, — отвечает коза. — Если мы обе будем взбираться на такую высоту, то у обеих у нас исчезнет молоко, и мы не будем иметь чем ребенка напоить. Я пойду его искать, а ты его напоишь.
Осталась бурёнушка под смородиной, а козочка пошла дальше. Взбирается она, взбирается: все обнаженнее и все круче голая и страшная вершина, словно в небо упершаяся. Повредила себе козочка ноги, но добралась до железной ограды. Видит козочка, что эта котловина утесами и железными плитами опоясана, а над котловиной и небо и воздух раскалены от жары.
— Худшего места в горах нет, здесь и будет наша сиротка, — говорить козочка, и стала взбираться дальше на утес, где он соприкасается с железной плитой, и поглядела через плиту.
Плита высотой в два человеческих роста, гладка, как стекло, раскалена, как пекло. Под ней в котловине спит ребенок. Сломила его в эти четыре дня печаль, растянулся он на камне и уснул.
Позвала козочка дитя, но дитя не слышит. Только огромные овцы подняли свои страшные головы. Но ничего не понимают они, страшилища неразумные, и опустив опять головы, продолжают есть медные листья, блещущие пламенем вокруг их красных голов. А козочка ногой толкнула камешек; упал камешек около ребенка и разбудил его.
Открыл Ягор глаза и увидел над собой рыжую бородку и два изогнутых рога и еще два глаза, и если бы это были два ангела Божьи, они не были бы ему милее. Вскакивает дитя, поднимает руки и говорить:
— Выручи меня, родная.
Когда он это сказал, и козочка услыхала голос ребенка, сразу она позабыла, что ножки у нее больные и израненные, — только бы ей добраться до ребенка или ребенку к ней.
Ухватилась она передними ножками за ограду и потрясла головой. Веревка, которая была у неё на рогах, размоталась, и упал конец её как раз в руки Ягору, а другой конец был привязан козочке за рога. Схватился Ягор за веревку и стал по ней взбираться все выше и выше, пока не обнял, счастливый, козочку за шею. А козочка перетянула ребенка через ограду, спасла его из адской котловины и, утомленная, прилегла с ним на камень отдохнуть.
Дитя, обняв козочку, не спускает рук с её шеи. Долго они так одиноко лежали друг подле друга, словно два муравья, на страшной и огромной высоте.
— Айда, друг мой Ягор, — говорить затем козочка.
— Не могу, козочка. Я сгораю от жажды. Напой меня молоком.
— Нет у меня молока — высохло, идем к коровке.
Пошли они, разбитые усталостью, мучимые голодом и жаждой, вниз по крутым утесам. Идет вопрос о жизни — и держится дитя за козочку, а козочка за дитя, чтобы не сорвались они со стремнины, и так они счастливо дошли до смородины.
Под смородиной лежит бурёнушка; она прекрасно отдохнула, насладилась холодком, подкрепилась росой и, хотя два дня не была на пашне, радостно их встретила.
— Не бойтесь, милые мои. Я вас обоих напою молоком.
Легли они, напились молока до отвала и затем весело сказали:
— Бурёнушка-матушка! Все, что лучше и мельче отавы[11] — будет теперь твое. Ты сама голодала, а нас кормила.
Затем они поднялись и пошли тем же путем, каким козочка и коровка пришли: через поток, через голые скалы, через заросли и луга. Путь из дома, которым козочка и коровка тянулись четыре дня, теперь они, возвращаясь с ребенком домой, прошли всего за один день.
Пока все это происходило, мачеха в доме наводила свои порядки. И еще утром, заметив, что
