Девятый класс. Вторая школа

На следующий день мы не без приключений добрались до Москвы в грязном пустом (запасном, наверное?) вагоне. Но все же добрались.

Весь поход мы с Шугаровым на две допотопные кинокамеры снимали узкопленочное кино. Я изобретал самые изысканные ракурсы — каждую новую церковь хотелось показать иначе, по-своему. Когда в Москве наконец смонтировали и показали фильм, меня, как и любого подлинного творца, ждало горькое разочарование. Зал проигнорировал все мои ракурсы, зато любое самое случайное мелькание в кадре любой из наших походных рож вызывало бурный восторг.

Подружившись после Северного похода с бэшниками, мы осенью собрались снова выйти вместе на природу, в подмосковные леса. Однако некая бдительная общественница засекла, как две Кати (одна — Франк, вторая — подружка) у ворот школы запихивают в рюкзак бутылку водки, и тут же сдала их директору. Поднялся большой шум, совместный поход-пикник отменили. Мозганов невозмутимо изъял из рюкзаков оставшийся криминал (половину все же удалось незаметно вынести), после чего мы вышли на близлежащую природу уже без учителей и распили спасенную часть на склонах Воробьевых гор. Солидную трофейную контрибуцию (как выяснилось много позже) наши учителя оприходовали самостоятельно.

А Катю-вторую мы с Наташей встретили недавно на ужине в небедном православном доме. Катя теперь иконы пишет.

Невольник чести

К середине десятого класса на уроках литературы мне стало скучно. Феликс со всей своей дотошностью пытался выудить худо-бедно-нравственные коллизии из обязательной программы советской литературы, а я уже не мог все это даже читать.

Во многом, кстати, благодаря именно Феликсу. После «Войны и мира» всерьез говорить о Фадееве? о горьковской «Матери»? Прости господи, о «Любови Яровой»? До поры до времени удавалось успешно выкручиваться. Но это уже были уроки не литературы, а чего-то совсем другого.

Феликс обычно выбирал в классе жертву, к которой постоянно обращался с вопросами. Отвечать нужно было, ссылаясь на текст. На уроке по фадеевскому «Разгрому» перст судьбы указал на меня, успевшего на перемене узнать только про бедного корейца, у которого красные партизаны с голодухи отняли последнюю свинью.

На первый вопрос я кое-как ответил, ловко связав сцену со свиньей с заданным вопросом. Козырной корейской свиньей удалось отбить и второй вопрос. Ответ на все последующие вопросы я начинал уже прямо, без обиняков: «Вспомним хотя бы сцену со свиньей». Терять было нечего.

Предатели-однокашники ржали в голос, даже не пытаясь сдерживаться, Фадеев корчился в гробу, а невольник чести Феликс Александрович Раскольников вместо вполне заслуженного «неуда» поставил мне «четыре» (еще и мотивировал: все верно, но примеров маловато…).

А вот с упомянутой «Матерью» такой трюк не прошел, и прямо перед выпуском Феликс влепил мне безжалостную пару, поскольку о наличии в романе героя по фамилии Находка я вообще не подозревал. Я думал — это город.

Однако далеко не все столкновения несгибаемых представлений нашего по-своему тоже железного Феликса с действительностью оказывались столь забавными и безобидными. Нашему однокласснику Володе Еремину Раскольников поставил два бала на устном выпускном экзамене по литературе.

Володя был, конечно, парнем своеобразным, но тем самым он лишался аттестата, мог загреметь в армию… Все это было по тем временам происшествием не только чрезвычайным, но жестоким и бессмысленным.

После выпуска мы не раз приходили к Феликсу в гости. Сначала в школу, потом, когда школу разогнали, — домой. Он тяжело разводился с женой, женился снова, готовился к эмиграции, вроде бы к какому-то богатому дяде в Канаду, что — согласитесь — звучало уже слегка водевильно.

Последний раз мы пришли к нему домой перед самым его отъездом за океан. Сегодня пишут, что это считалось опасным. Не помню, нам было не до того. Уезжал наш учитель. Мы прощались навсегда.

Изредка оттуда доносились вести. Феликсу было совсем не просто — он работал на заводе, чуть не клеил конверты, но в итоге все-таки защитил диссертацию и стал преподавать в университете русскую литературу — сначала в Канаде, потом в Штатах. Никакой эйфории от того, что наш необыкновенный учитель с таким трудом, преодолев огромные препятствия, смог наконец стать самым средним американцем (канадцем?) и заурядным преподавателем заштатного университета, я не испытывал.

Потом рухнули Берлинская стена, железный занавес и все остальное. Вполне благополучный на фоне нашей перестроечной разрухи Феликс ненадолго приехал в Москву, мы собрались у Ленки Захарьиной, наперебой вспоминали школу. Но и только.

Много лет спустя в России наконец вышла книга Ф. А. Раскольникова «Статьи о русской литературе». Я очень хотел написать рецензию, но не смог зацепиться ни за один абзац. На уроках мой учитель словесности был куда интересней, мощней, притягательней. На бумаге все выглядело тривиальным, пресным. Его незаурядная личность тонула в правильных литературоведческих пассажах.

Я понимал, как важен был Феликсу отклик именно из России, из толстого литературного журнала, что он как мало кто имеет право на такой отклик. В отличие от своего учителя, я готов был поступиться всеми принципами, даже заранее договорился о публикации… Но так ничего и не написал. Не смог выжать из себя необходимых страниц.

А должен был. Обязан. Да что тут говорить…

Сивашинский

За полгода до выпуска и поступления в университет, когда, как спортсмен перед чемпионатом, я был уже не только накачан, но и перекачан всеми возможными задачами вступительной математики, родители решили, что все равно нужно взять репетитора. Все берут, а они — нет?

Репетитор, понятное дело, нужен был самый хороший, самый дорогой. Выбор пал на Сивашинского, знаменитого на всю страну учителя и автора многих задачников. Он уже не работал во Второй школе, поскольку подал документы на отъезд в Израиль и был в отказе, а на жизнь зарабатывал репетиторством, проходившим следующим образом.

В каждой комнате и даже на кухне квартиры Сивашинского сидело вокруг стола до десятка десятиклассников, решали серии предварительно подобранных задачек, написанных на листочках. Уровень ребят был разный, потому приходилось не только решать самому, но и что-то объяснять соседям. Изредка Сивашинский появлялся в дверях, говорил: «Да, кстати» — и подбрасывал нетривиальную идею решения, какой-нибудь изощренный прием.

При пересказе такая методика кажется откровенной халтурой, циничной стрижкой купонов с бренда «Сивашинский» в расчете успеть добежать до границы. Однако летом на вступительных экзаменах практически ни одна задача не оказалась для меня, не самого (замечу) прилежного абитуриента, непонятной и неожиданной. Тут, конечно, и Бегемот постарался, и студенты, и, несомненно, — Сивашинский.

Многие годы во Второй школе он преподавал примерно так же — и потом практически все поступали куда хотели. Во время уроков он тоже в основном стоял в коридоре, а за открытой дверью были видны написанные на доске задачи. Иногда он входил в класс со своим «Да, кстати» (см. выше).

Родным языком Израиля Ефимыча был идиш, потом иврит и украинский, по-русски он говорил своеобразно, а по-учительски и тем более по-советски — еще своеобразней.

Сивашинский млел, когда девочка решала задачу не просто правильно, а еще и красиво. Тут он говорил: «Дай бог тебе здоровья и хорошего мужа!» И хотя сегодня его пожелание кажется весьма даже мудрым, тогдашних восьмиклассниц и особенно восьмиклассников это очень смешило.