Девятый класс. Вторая школа

Двойки он ставил редко и неохотно. Когда одной девице он все-таки влепил неуд и она, вернувшись на место, еле слышно прошипела: «Дурак», Сивашинский услышал нелестную оценку и воскликнул: «Таки да! Таки дурак — раз не смог тебя научить решать такие простенькие задачки!»

Школьную рутину, которая была во Второй школе сведена к минимуму, но все же была, он не воспринимал вообще. Наталья Васильевна Тугова, еще одна из удивительной плеяды завучей-литераторов нашей матшколы, рассказывала, что когда она, робея, все же вынуждена была сделать Сивашинскому замечание за незаполненные страницы уроков математики в классных журналах, он ласково ответил «Деточка моя, повесь мне выговор! Придет комиссия, будет видна твоя работа».

Уже уехав в Израиль, он рассказал по вещавшему оттуда на СССР вражьему голосу, что да, конечно, у него «теперь все слава богу», что его сразу взяли профессором в Иерусалимский университет, но мечта его — «сделать в Израиле такую школу, как директор Второй школы Владимир Федорович Овчинников сделал в Москве, дай бог ему здоровья!».

Для Овчинникова в те времена такое пожелание было равносильно одновременно и доносу и приговору. Собственно, вскоре его и выгнали с работы, как и всех наших завучей. Но Владимир Федорович, который и поведал мне об этом послании издалека, рассказывал о нем совершенно беззлобно, с улыбкой. Это же Сивашинский, что тут скажешь…

Крука

Отъезд Сивашинского был только одной из тем Крукиных доносов. Клавдия Андреевна Круковская, она же фольклорная злодейка Крука, маленькая невзрачная женщина в больших очках и синем стираном халате, преподавала нам химию.

Не исключено, что Крука знала свой предмет и даже умела его преподавать. Легендарная ее вредность, мелкая мстительность, ненависть ко всему и всем в школе скорее всего были следствием общей пришибленности жизнью и тяжелых комплексов, которые вымещались на нас.

Темой ее постоянного брюзжания и инвектив было засилье в школе евреев и интеллигентов. Интеллигенцию она крыла с большевистской прямотой, а вот на засилье евреев только намекала, поскольку само слово «еврей» было в советском зазеркалье табуировано.

Объективности ради признаемся: она была недалека от истины. Интеллигентные московские семьи считали Вторую школу своей, да и евреев хватало. Как однажды с улыбкой посетовала ЭлПэ, работавшая в школе еще до того, как она стала математической: «Когда-то у меня в одном классе учились Петухов, Курочкин и Цыпкин, а теперь у меня в одном классе учатся Розенблюм, Розенфельд, Розенман и Розеноэр…»

Иногда Круковская замечала, что ее перманентное брюзжание никого уже не цепляет, и переходила к активным боевым действиям. Однажды посреди очередной тирады она грозно обратилась к Сергею Абелю, мирно болтавшему с соседом:

— Абель, ты интеллигент?

Абель встал и ошалело переспросил:

— Чего?

Надо сказать, Серега Абель был не самым точным адресатом для подобного вопроса. Почему Крука выбрала именно его? Может, в этот момент он болтал громче других. Может, потому что был по списку первым. Может, фамилия не понравилась.

— Абель, ты интеллигент? — угрожающе повторила Круковская и забралась на учительский подиум у доски, надеясь хотя бы оттуда посмотреть на долговязого Абеля сверху вниз. Но это бы ей не удалось, даже если б она влезла на стол.

Абель лихорадочно соображал, как бы ему изловчиться ответить, чтоб не попасть под раздачу, но так ничего путного и не придумал.

— Ну да, — неуверенно потянул он после тревожной паузы.

Почему-то этот ответ довел Круковскую до бешенства.

— Садись, хам! — заорала она со всей ненавистью гегемона к прослойке и перешла наконец на что-то химическое.

Перед нашим выпуском Круковская выставила Наташе шесть двоек подряд. Крука, видимо, рассчитывала, что Наташина мама, учитель физики Людмила Яковлевна, с которой они терпеть друг друга не могли, запросит о пощаде.

Я пересел к Наташе. Крука оценила маневр. Моя успеваемость по химии рухнула вместе с надеждами на медаль. Но, как говаривал Михайло Васильевич Ломоносов, если где-нибудь чего-нибудь убудет, то где- нибудь в другом месте чего-нибудь обязательно прибудет. Так у нас и вышло…

Круковская и сочинила тот своевременный донос на школу, который подписали и Фантомас и Бегемот. Незатейливый, но идеологически точный слоган «КРУКА — СУКА» стал надежным паролем мирового сообщества второшкольников. Каждый выпускник непременно расскажет вам, как он прочитал эти огненные слова, эти наши мене-текел-фарес не только в курилке МГУ или физтеха, в аудитории Гарварда или Кембриджа, но и в аэропортах Франкфурта, Тель-Авива, а то какого-нибудь и вовсе Буэнос-Айреса. Второшкольными теоретиками строго доказано, что уравнение КРУ?КА=СУКА, при замене букв на цифры, имеет единственное решение.

Однажды на уроке химии, когда назойливая Крука привычно зудела над ухом, обрывки нескольких фраз проступили из общего монотонного жужжания: «Когда я была маленькой девочкой, купили новые ботиночки… мама мне говорила… не прыгай через лужи…»

Не знаю, с чего это ее так занесло. Может, она и лужи связала с тем, что если в кране нет воды — далее по тексту… Но я посмотрел на нее будто впервые: вот эта, нет, точнее, вот это когда-то было ребенком? маленькой девочкой? прыгало через лужи? Как же жизнь должна была тебя переехать, чтоб ты стала такой откровенной и даже демонстративной дрянью. И что-то очень-очень отдаленно похожее на жалость шевельнулось — нет, ну не в сердце, а почему-то в районе живота…

Экзамены

И без того тревожная пора выпускных экзаменов была подпорчена еще и постоянными слухами об идеологических проверках, насылаемых откуда-то сверху. Опасались, естественно, не физики с математикой. Но вот история с обществоведением…

ЭлПэ лихорадило. Мы боялись больше даже не за себя, а за школу, готовы были хоть чем-то помочь, честно приходили на все консультации перед экзаменом. Тщетно. Запомнить и воспроизвести ворох верноподданного бреда не получалось. Не тому нас учили.

Спасение пришло неожиданно. Накануне экзамена Наташа искусно пометила экзаменационные билеты. Бессонной ночью каждый из нас выучил свой билет практически наизусть. Проверяли друг друга по текстам впервые открытого учебника обществоведения, который произвел неизгладимое впечатление. Последний параграф учебника назывался просто и непритязательно: «Счастье». А последний абзац звучал так:

Раньше поэты изображали счастье синей птицей, которая ускользала от того, кто хотел поймать ее за крыло. Теперь мы крепко держим ее в руках!

Проверяющая тетка явилась, но она была уже не страшна. ЭлПэ сидела белей чистого экзаменационного листа, а мы были жизнерадостны и уверены в себе. Никаких нравственных мучений от того, что придется гнать идеологическую пургу, мы почему-то не испытывали.

Меня вызвали почти сразу. Иду к столу и — о ужас! — начисто вышибло, как именно помечен мой билет. ЭлПэ почувствовала неладное:

— Женя, что с тобой?