— Да, я слушаю, — раздался его долгожданный голос. Маша онемела, — Слушаю, — повторил он уже раздраженно.
— Не собираешься ли ты извиниться? — спросила она, набравшись духу. — Я тебя не узнала в день смотра самодеятельности. Может, это был не ты?
— Отчего же, это был я. Тебе не хватает последовательности, я говорил тебе об этом не раз.
— Может, мы встретимся и поговорим? — спросила она нерешительно.
— Не к чему. Надо придерживаться однажды избранной линии. Выше голову, Маша Лоза!
И он повесил трубку. Выше голову… Какое злое издевательство! Так перемениться, так скоро забыть все на свете…
Если бы Маша могла видеть сквозь стены домов, видеть на расстоянии все, что захочет, — она увидела бы странную картину. Она увидела бы Сергея, повесившего трубку телефона, каменного, зеленого Сергея, который, казалось, не может пошевельнуться. Маша увидела бы, как, наконец, он выдвинул ящик своего стола, достал толстую тетрадку и вынул из нее Машину фотографию. Она увидела бы, как смотрел он на ее карточку, то отодвигая, то приближая к самому лицу. Как уронил голову на ладони и сидел неподвижно.
Но видеть сквозь стены люди пока еще не научились, и Маша ни о чем не узнала.
Маша была принята в университет, ее назначили старостой группы. Ей дали в деканате журнал с фамилиями студентов ее группы и обязали отмечать посещение занятий.
Новые люди окружили ее. Это были разные люди, разные и по возрасту, и по биографиям. Только двое в ее группе поступили в вуз сразу со школьной скамьи. Один, Генька Миронов, был чрезвычайно молод, преданно влюблен в Маяковского и весьма постоянен во вкусах — все сезоны он носил один и тот же синий свитер. Другой имел более состоятельных родителей, одевался с претензией, носил кокетливые галстуки и имел вид давно уже постигшего все земные премудрости.
Был в Машиной группе студент из горной Сванетии Владимир Даллиури. Он плохо владел русским языком и целые дни сидел в библиотеке с учебником грамматики шестого класса средней школы. Всегда был он озабочен и всегда одевался теплее всех.
Машиным соучеником был и участник гражданской войны, человек вдвое старше ее. У него была семья, двое ребят, учиться в сорок лет было трудно, но он упорно добивался своего. Из разговоров с ним Маша узнала, что еще в 1917 году он был неграмотным.
Большинство же студентов имело за плечами года два-три работы на производстве. В вуз принимали преимущественно рабочих, и многие юноши и девушки, выходцы из служащих, работали после школы на заводе, чтобы идти в вуз с рабочим стажем. Одни делали это из расчета, другие — по велению совести, но польза была для всех.
В университете было очень много представителей разных национальностей. Эти студенты приехали из других республик. Всегда с волнением смотрела Маша на этих своих товарищей по учебе, скуластых, с косо поставленными глазами, смуглых или коричневолицых, с волосами цвета ласточкина крыла, на белозубых кудрявых армян, на сынов Кавказа и людей дальнего Севера. Здесь, в здании петровских двенадцати коллегий и в прилегавших учебных зданиях вырастала национальная интеллигенция многих народностей России, не знавших прежде ни науки, ни культуры, не имевших своей письменности. Один из аспирантов составлял в те годы грамматику вепсского языка, другой писал первый в мире школьный учебник для народа коми. О ходе этих работ говорили на комсомольских собраниях, и Маша принимала близко к сердцу такие новости. Дружба народов! Какие простые слова, а какой великий смысл. Они едут к нам, в русский город Ленинград, наши товарищи из других республик и национальных областей, — они не ошиблись, здесь им помогут. У них не отнимут бережно хранимые ими предания и песни дедов, народное бесценное творчество, их не оскорбят, не унизят, как это было когда-то, до нас. Напротив, им помогут закрепить на бумаге их язык, записать их легенды, им подарят все богатства культуры русской и культуры мировой… Пользуйтесь, как научились пользоваться ими мы, пользуйтесь и растите. Друзья!
Были у Маши и зарубежные друзья, — она хорошо помнила Фриду из Гамбурга, с которой познакомилась вскоре после пионерского слета. Переписка их оборвалась в те страшные дни, когда провокаторы с пылающими факелами поджигали рейхстаг. Сначала Маша ждала ответа на свое очередное письмо, ждала с нетерпением. Ответ должен был прийти, ведь она вложила в конверт несколько новых советских почтовых марок. Фрида обменяет их у филателистов на свои, ей не надо будет искать денег на отправку письма.
Но ответа не приходило. Каждый вечер Маша с тоской открывала голубой деревянный почтовый ящик на своей двери, но письма от Фриды не было. А газеты сообщали о сожжении книг в Берлине, о суде над Димитровым, о поджигателе ван дер Люббе. Вышла в свет «Коричневая книга» — обвинение против германского фашизма, и Маша купила ее. На фотографиях, помещенных в «Коричневой книге», Маша нашла снимки пионерских значков, — фашисты утверждали, что это награды немецким коммунистам и комсомольцам, выданные Советами… Пионерский значок! Точно такой же Маша подарила Фриде. Не его ли отняли гитлеровцы у славной гамбургской пионерки? Не в тюрьме ли ты, моя дорогая подружка? В нынешней Германии все может быть. Нет, ждать оттуда писем долго не придется. До лучших времен.
— Ей там, наверное, не легко сейчас, — говорил Сева, задумчиво рассматривая Фридину фотографию. — Сейчас бы ей письмишко от тебя — вот радость была бы! Да нельзя.
— Что ты! Ясно, нельзя. Они там, наверное, только того и ждут: придет письмо из Советского Союза — и сразу ее в тюрьму.
— Ее не только за письма, ее и за работу комсомольскую могут взять. Она же активистка. А что ты писала ей в последних письмах?
— Прочитай!
Маша дала брату черновики. Она всегда писала сначала на черновике, чтобы поменьше сделать ошибок. В этих письмах она рассказывала о первомайском вечере и о ночном санатории, в котором провела два месяца.
— Конечно, тут нет призывов поубивать всех фашистов, — задумчиво сказал Сева. — Но твои письма явно расценены как советская пропаганда. Ты писала подруге — это известно… И однако, эти гады могут истолковать эту переписку, как захотят.
Конечно, больше Маша не писала. С тяжелым чувством думала она о своей подруге: жива ли она? Гитлеровский террор загнал в болотные лагеря немецких коммунистов и комсомольцев, гитлеровская демагогия взвинтила все дурные чувства, какие только могли быть в людях. Разве мало там таких, которым лестно считать себя лучшей нацией мира, людьми первого сорта? Тем, у кого покладистая совесть, так легко сейчас сделать там карьеру!
Поступив в вуз, Маша потеряла связь с товарищами по фабзавучу и не знала, что там нового. За новостями она зашла к тете Варе.
Тетя Варя поздравила ее с поступлением в университет. Она гордилась своей юной учительницей. Конечно, работа, завком и семья забирали все ее время без остатка, но о Маше тетя Варя вспоминала.
— Ты что ж, теперь и заходить не хочешь, ученая? — спросила она Машу шутливо, пододвигая ей чашку чая. — А ты заходи, от масс не отрывайся. Знаешь, книги книгами, а люди людьми. Без людей тоже не больно-то обойдешься. Все же завод тебе дал кое-что, не забывай.
Тетя Варя рассказала о немецких специалистах. Они все гуртом возвратились домой, в Германию. Видно, такой им приказ вышел.
— Вот пожили у нас, поработали, — задумчиво говорила тетя Варя, — денег наполучали валютой. Мы их всем обеспечили, себе отказывали, а им все предоставили. И паек у них был хороший, и промтовары в особом магазине… Попомнят ли доброе? Или о нас же мерзости будут рассказывать? Интересно мне знать. Думаю, если и были из них мерзавцы, то не все. А честные правду расскажут, как мы социализм строим, как живем по-новому.
Она задумалась и замолчала. Маша молчала тоже. Нахмурив брови, тетя Варя водила кончиком гребенки по белой полотняной скатерти стола.
— Не так-то оно просто Россию-матушку из отсталых в передовые вытаскивать, — сказала она наконец. — Видишь, какое несчастье — безграмотность эта, отсталость техническая? Да будь у меня образование, разве я бы охранником сейчас была? Я бы наркомом была или городом руководила бы. Ты не
