— Слушай, забери эту гадость куда-нибудь подальше, — нетерпеливо сказал Семен Григорьич. — Не то я сам выкину. Всегда вы придумаете что-нибудь…
— Меня же разыграли, Сенечка, — смеясь, ответила жена и тотчас вышла со своей покупкой.
— Я сразу подумала, что у вас большая семья, — сказала Маша, когда Лизонька вышла. — Прочитала на звонке «Маркизовы» — и подумала.
— Вы ошиблись. Нас всего двое, я и она, — Семен Григорьич показал на дверь. — К сожалению, всего двое.
«К сожалению? А разве не от тебя зависит, чтобы вас было хоть десятеро?» — подумала Маша, но сказать не решилась.
Жена Семена Григорьича больше не появлялась в комнате, пока он сам не позвал ее и не спросил, готов ли чай. В этот момент послышались два звонка, и в комнате появился тот самый актер ТЮЗа, который когда-то произвел на четырнадцатилетнюю Машу очень сильное впечатление. Их познакомили.
Конечно, все это были известные в городе люди, остроумные и приятные в обществе. Но все же с ними было непривычно, несвободно. Маша то и дело опасалась, что скажет глупость, напряженно следила за своими словами и смущалась. Она была почему-то в центре внимания, хотя говорили не о ней. Но это внимание не было тем вниманием к человеку, какое всегда проявляли и Сергей и Оська. Это было внимание к молодой девушке, вызывавшее у Маши какое-то ей самой не ясное чувство обиды: они любовались в ней далеко не лучшим, что она имела, они замечали ее наружность, ее молодость, но не делали попыток добраться до ее внутреннего мира.
Несмотря на уговоры Семена Григорьича и Лизоньки, Маша ушла довольно рано. Шла домой и думала: такая красивая жена, а он ухаживает за другими… Почему? И почему эта Лизонька нисколько не проявляет тревоги или огорчения, замечая эти ухаживания? Привыкла? Или у них так принято?
Поразмыслив над своим отношением к Маркизову, Маша заключила: не влюблена нисколько, но видеть его приятно. Приятно сознавать свою, неизвестно откуда возникшую власть над ним. Убеждаешься лишний раз в собственной силе. А ей сейчас так важно было набираться силы, откуда угодно!
Через неделю Семен Григорьич снова позвонил ей и пригласил «на шашлык». На этот раз в гостях у Маркизовых был еще и поэт с маленькой испуганной женой. Поэта недавно похвалили в вечерней газете, и он вел себя так, словно отведал славы, узнал ее вкус. Маша не знала его фамилии и его стихов, и ей было странно, что так по-детски счастлив и доволен человек, прочитавший о себе хвалебную статью в газете. Он совсем не стеснялся этой похвалы, он принимал ее как должное.
Шашлык жарили в голландской печке на углях. Лиза приготовила несколько железных прутьев с наколотой на них бараниной и луком, прутья по очереди совали в печку, и баранина шипела, капая салом на березовые угли. Это было забавно.
На столе появился графин с ярким рубиновым вином. Семен Григорьич налил и Маше, но она решительно отодвинула рюмку. Она не пьет вина!
Красивый актер и Лиза стали уговаривать Машу, стыдить ее, упрашивать. Семен Григорьич молчал, а когда они приутихли, он наклонился к Машиному уху и сказал шепотом:
— Совсем отказываться не принято, но вы не пейте все, а только пригубите. Им я буду подливать, а вы пейте весь вечер одну рюмку. Вино очень легкое.
И Маша согласилась. Они переглянулись с Маркизовым, как заговорщики, и Маша присоединилась к тосту. «А все-таки он считается с моими привычками», — благодарно подумала она о Маркизове.
Поэт пил много, лицо его испуганной жены становилось все более тревожным. Лизонька угощала гостей, вела застольную беседу и, улыбаясь, выслушивала комплименты актера. Маша встала из-за стола и отошла к книжной полке.
Она взяла наугад тоненькую книжку стихов с женской фамилией на обложке. На титульном листке круглым женским почерком было написано: «Семену Маркизову — в память о шалостях сердца…»
Маша не стала читать эту книгу. Она скривилась и положила ее обратно на полку. «Шалости сердца» — что это такое? Разве любовь — это шалость, баловство? Пошалили… Шалуны… бр-р-р!
Она отошла к окну и стала рассматривать железные крыши соседних домов. Одни окна еще светились, в других уже погасили свет и легли спать. Поздно, домой пора. А вон то окошечко, вроде чердачного, светится ярко… Кто-то сидит за столом. Он один, он работает. Может, это поэт? Не такой, как этот краснолицый дядька с его вечно дрожащей женой, а настоящий поэт. Поэт, для которого любовь — не шалость и не баловство. Он любит, любит сильно и тяжело, любит без ясной надежды на настоящую взаимность. Он любит, а не «шалит», он, может быть, умрет раньше срока из-за этой любви. А может, он не умрет, а совершит подвиг в честь своей возлюбленной, единственной и настоящей, совершит такое, что докажет ей силу его любви… Он любит, а не шалит, как этот Семен…
— О чем вы задумались, Машенька? — послышался рядом голос Маркизова. Он наблюдал за Машей, не спуская с нее глаз. Он видел, какую книжку он взяла, видел, как она прочитала надпись… Он взглянул на нее, как смотрят на заведомо слабого противника, и снисходительно улыбнулся.
Маша не ответила, но он тотчас забыл о заданно вопросе и стал рассказывать что-то смешное. Потом отозвал всех из столовой в свой кабинет и усадил на огромную тахту. «А Люся совсем спит, — сказал он, кивнув на жену поэта, — ей надо подушечку»…
Он принес из соседней комнаты подушку и положил ее на колени Люси, захмелевшей от вина. За спиной у нее была диванная подушка, и куда бы Люся ни наклонилась, всюду нашла бы мягкую уютную опору. Маркизов прикрыл свою настольную лампу пестрой шелковой косынкой, и в комнате стало темно. Потом он сел возле Люси.
Поэт читал свои стихи хрипловатым завывающим голосом. Семен Григорьич изредка бросал Маше какую-нибудь реплику. В темноте он протянул в ее сторону руку, скрытую Люсиной подушкой, и найдя руку Маши, мягко пожал ее.
Все взбунтовалось в Маше. «Лицемеры! Лгуны! В двух шагах сидит его жена, а он нежничает со мной! Почему боится сделать это открыто? Почему скрывает? Наверно, его никто никогда не наказывал за это. Я накажу!»
И в ответ на мягкое пожатие руки Маша больно прижала руку Маркизова острыми ноготками. Впилась в податливую мякоть этой руки так сильно, что он не мог не почувствовать боль.
«Вот пускай вскрикнет, а потом и объяснит всем, что случилось», — зло подумала она. Он не вскрикнул, только слегка отдернул руку. «Наверно я оцарапала его до крови», — тотчас подумала Маша и пожалела.
Поэт кончил читать, зевнул и слез с тахты. Все ринулись в прихожую и начали одеваться. За окном зашумел холодный осенний дождь, и Маша с огорчением вспомнила, что пришла без калош.
— Машенька, вы обождите минуточку, — попросила ее Лиза, провожая остальных. — Я хочу вам сказать кое-что.
«Что она скажет? Может, увидела движение Семена Григорьича и поняла, что происходит?» — подумала Маша и решила обождать. Она любила ясность, а совесть ее была чиста.
Но Лиза заговорила совсем о другом. Она стала упрашивать Машу остаться у них ночевать.
— Я не могу остаться, я обещала папе вернуться не позже половины первого… — отказывалась Маша.
— А сейчас уже как раз половина первого. Вы позвоните вашему папе, — перебил ее Маркизов. — Позвоните, и он разрешит…
— Лучше ты позвони, — перебила Лиза. — Ей могут не позволить…
— Нет уж, если позвоните вы, дома с ума сойдут от незнакомого мужского голоса, — смеясь ответила Маша и набрала номер домашнего телефона.
Отец был недоволен. Он расспрашивал, где она так задержалась, он не торопился дать разрешение. Это еще что за новости — ночевать бог знает где!
Тогда взяла трубку Лизонька и очень ловко уладила дело. Ее приветливый голос сыграл свою роль.
Она постелила Маше в комнате, где они только что ужинали, проветрила и пригласила ее войти. Каким-то образом на столе очутилась та самая книжка, которую Маша брала с полки.
За стеной долго еще раздавались приглушенные голоса супругов. В них слышались нотки раздражения, особенно в голосе мужчины.
