души, вероятно, смутно мечтаю об этом. Во всяком случае, мое общение с Исаковским или Фатьяновым, которых я уже хорошо знаю, а они знают меня, совершенно не касается этой области.
Когда познакомился с ним лично? Точно не помню, но очень давно. И, конечно, очень легко, учитывая его исключительную общительность. Но познакомились, и только. Ничто нас долгое время не связывало.
И вот Аркадий Островский обратился ко мне и высказал желание тоже написать музыку на мои слова. Мне нравились его песни, я с охотою согласился и подарил ему несколько своих сборников, чтобы он оттуда что-нибудь выбрал.
И однажды он позвонил и сказал нарочито будничным тоном:
— Константин Яковлевич, знаете, написали мы с вами песню.
— Прекрасно! — обрадовался я. — А что за стихи?
— Ни за что не угадаете. Из книги «Окна». Они у вас без названия, а начинаются: «Как провожают пароходы…»
— Действительно неожиданность.
Я приехал, и он сыграл мне мелодию, кое-как проборматывая слова, путаясь в них с непривычки. (Потом кое-что, явно не поющееся, пришлось переделать, на что я согласился с легким сердцем, так как не числил стихотворение среди своих удач.)
Островский опять и опять играл мне мелодию.
— А отыгрыш какой! Только один человек в Советском Союзе умеет это делать!
И, продолжая играть (а он здорово играл), круто поворачивал ко мне голову, надолго оставляя на лице радостную, трогательную в своей наивности улыбку.
— Кто же ее споет? — спрашивал он себя, все еще наигрывая, и отвечал себе же: — Пожалуй, Хиль. Константин Яковлевич, а на готовую музыку вы принципиально не пишете?..
Потом, изредка встречая его, я всякий раз говорил:
— Ну, как там наша песня?..
Он с готовностью объяснял:
— Надо еще подержать, поколдовать. Конечно, я мог бы и сейчас выпустить, но ведь у нас с вами — марка!
И наконец объяснил, в чем дело:
— Вы знаете, там нужен небольшой припев. Иначе скучновато. И музыка уже есть.
— Вот пусть и будет просто музыка.
— Нет-нет, поверьте мне. Там всего-то пустяки: пам-пам, пам-пам, пам-парьям-парьям-пам-пам. А болваночка, «рыба», совсем простая: «вода, вода», потом проигрыш, и опять: «вода, вода».
— Что же такая скучная рыбка? — спросил я, смеясь. — Вы хотя бы разнообразили:
— Годится! — вскричал он.
— Это-то не годится, конечно. Но я попробую.
— Что-то несложное, — напутствовал он меня.
Я практически не пишу на готовую мелодию, на так называемую «рыбу», — не потому, что не умею, а потому, что не люблю. А здесь я и вовсе не ощущал в припеве необходимости, смысла. Все же попробовал: «Наш путь далек, в морях пролег». Не получалось, потому что
Я сказал об этом Островскому:
— Пусть будет просто музыкальный припев без слов.
Он неожиданно легко согласился.
Недели через две он позвонил мне и сообщил время радиопередачи. Вступление, запев, знакомые мне, и вдруг я услыхал с подлинным ужасом:
Я возмутился, воспротивился, потребовал изъять запись.
— Хорошо, — пообещал он. — Если вам не нравится. Это ваше право.
Но через два дня я снова услышал по радио песню вместе с «водой».
— Не волнуйтесь! — уговаривал меня Островский. — Уже ничего нельзя сделать. Песня пошла пулей!
А вскоре уже радостно говорил мне:
— Вышла на гибкой пластинке. Сегодня на улице Горького продавали с лотка, я видел. Как воблу разбирают!
Я потом всегда говорил при случае:
— Стихи мои, музыка и вода — Аркадия Островского.
Года через три мы участвовали с ним в общей телевизионной передаче. Там исполнялась и «Как провожают пароходы».
— Константин Яковлевич, — спросил он прямо перед камерой, — вы на меня не сердитесь?
Я ответил:
— Только когда слышу эту песню.
Кроме того, что он был автором музыки многих известнейших лирических и гражданских песен, он писал о детях и для детей («Пусть всегда будет солнце» или — о чем знают немногие — телевизионная колыбельная «Спят усталые игрушки»).
Он был несколько наивен, инфантилен, что порою свойственно талантливым людям, и дети охотно принимали его в свои игры, что, впрочем, не всегда кончалось вполне благополучно.
Не могу не вспомнить рассказ А. Островского и его жены о том, как они были приглашены и пришли в гости, но получилось так, что до этого побывали еще в другом доме и теперь были утомлены. Поскольку Аркадий Ильич был главный, почетный гость, то хозяева, желая видеть его освежившимся, предложили ему отдохнуть в соседней комнате, а чтобы не помешал вздремнуть четырехлетний сын хозяев, сказали мальчику, что там будет спать Бармалей. Должен заметить, что при всем добродушии и веселости внешне Островский мог сойти за этого персонажа.
И вдруг в комнату, где сидели остальные гости, вбежал мальчик, возбужденный, бледный, с палкой в руке, и вскричал взволнованно и гордо: «Я… убил… Бармалея!..»
Все повскакали с мест, кинулись в соседнюю комнату.
Аркадий Ильич, ничего не понимая, сидел на диване и держался за голову. На лбу его начинала просматриваться быстро созревающая шишка.
Когда Островские рассказали в компании эту историю, кто-то заметил, что благородство и бесстрашие нового поколения достойны восхищения. Я же сказал, что, отдавая должное отваге маленького героя, несколько насторожен другим обстоятельством: расправой без проверки фактов.
Бармалей весело смеялся.
С ним и вокруг него вообще часто происходили всякие забавные случаи.
Однажды мы с женой неожиданно встретили Островских на еще малолюдной по-весеннему ялтинской набережной. Мы торопились уже к себе, в стоящий на горе писательский дом, а они начали
