уговаривать нас отобедать вместе с ними. Они жили в гостинице «Ореанда», где был тогда отличный ресторан.
Болтая, мы стояли под громадным шарообразным платаном, в его пятнистой тени. И тут я увидел направляющегося прямо к нам высокого, стройного человека.
— А тебя мы ждали, — сказал я ему, протягивая руку. — Как долетел?
— Понимаешь, Костик, не очень, — озабоченно ответил человек, поздоровавшись со всеми. — Меня укачало в самолете. Пойду отлежусь.
— Да, да, — тут же вступил Островский. — Вы какой-то бледный. Идите отдохните, а мы еще погуляем.
— До вечера, — сказал я, не в силах сдержать смеха, и, едва тот отошел, спросил Островского: — Знаете, кто это? Знаменитый ас, заслуженный летчик — испытатель, Герой Советского Союза Марк Галлай. Что? А это у него такая манера шутить.
— О! — воскликнул Аркадий Ильич без тени удивления или смущения. — Я читал его книги.
Островские жили в Ялте уже давно, и композитор умудрялся не раз летать в Москву, чаще всего на один день, — то записать фонограмму, то сделать наложение солиста.
— Вы понимаете, — объяснял он мне, — все разъезжаются, студии свободны. А я хитрый, — и весело подмигивал.
Энергия из него просто била.
А через неделю мы пригласили их на ужин в ресторан «Джалита», на автовокзал, построенный таким образом, что прямо через здание, бурля, протекает горная река.
Островский много тогда выступал по телевидению. Его узнавали, оглядывались. Официанты сияли. Оркестр играл его музыку.
Когда мы вышли, за дверью, у воды, стоял парень лет семнадцати. Он глядел куда-то в пол.
— Можно вас на минутку? — сказал он Островскому.
— Да, да, — отвечал тот с готовностью.
Они отошли на несколько шагов. Я на всякий случай придвинулся ближе.
— Где вы брали эти туфли? — спросил парень.
Островский посмотрел на свои ноги.
— В Париже.
— А вы не могли бы их мне уступить?
— Ладно, Аркадий Ильич, пора идти, — вмешался я, беря композитора под руку.
По дороге Островский объяснял бесхитростно:
— Я думал, он попросит, чтобы я его прослушал.
Там, в Ялте, мы написали еще одну нашу песню — «Хотят ребята в моряки».
Сколько раз предлагал он мне сделать что-нибудь. Но после первого случая я все остерегался. А здесь, сблизившись, дал ему эти, написанные совсем недавно стихи.
Он сочинил музыку очень быстро.
Помню, мы сидим вчетвером у нас на балконе. Круто уходит вниз темный сад, сверкают зеленые огоньки Ялты. А за ними черное море — я пишу здесь это слово с маленькой буквы, потому что оно действительно совершенно черное. И ярко освещенные лайнеры — на набережной, у причала.
А до этого он в десятый раз, наверное, поет в гостиной эту песню, и мелодия искрится и вздымается волной, и отыгрыш опять поразительный. Перед ним истертый уже листочек с моими стихами и его нотными крючочками. Но он уже помнит наизусть и в листок не заглядывает.
Привлеченные музыкой, входят люди, присаживаются в уголке, слушают, улыбаются. Островский подмигивает мне:
— Хорошо, но нужно еще поколдовать, не торопиться…
…Когда его не стало, а это случилось неожиданно и очень
скоро, тот листок не нашли.
— Если отыщется и не закончено, я допишу, — говорил мой друг Эдуард Колмановский. Но единственный черновик нашей песни так и пропал.
Потом другой композитор написал музыку на эти стихи, встретив их в газете, но это было уже совсем не то. Он и сам признал, что не угадал с мелодией.
А мне вспоминается Ялта, набережная, море, огромный круглый платан, и наш балкон на горе, и смеющийся, полный жизненных сил Аркадий Островский.
Портрет Искандера
Моя дочь захотела написать портрет Фазиля Искандера. Они долго уславливались — все не получалось. Наконец уговорились. Дело происходило на даче.
Она с этюдником и холстом на подрамнике пришла к нему в коттедж. Он сидел мрачнее тучи. Дело в том, что в Абхазии было тогда напряженнейшее положение, и в этот день особенно. Фазиль ужасно переживал.
Галя предложила включить музыку — он отказался. Так он и просидел несколько часов в своей спортивной сине-красной курточке.
Она закончила односеансный портрет. Он посмотрел, одобрил, сказал удивленно:
— Я не думал, что это так заметно…
В конце дня приехала с работы его жена Тоня, зашла к нам — глянуть. С ней была их дочь Марина, она уже видела. Тоне тоже понравилось.
Потом, уже в сумерках, они сидели вместе с моей женой и с Галей, разговаривали. Портрет стоял на стуле. Тоня вдруг повернула голову в направлении портрета и спросила:
— А ты что молчишь?..
Ей показалось, что и Фазиль в комнате.
Сидур и другие
Слуцкий любил приобщать, открывать. Однажды он подошел ко мне в нашем Клубе и спросил, не хочу ли я заехать с ним в мастерскую к трем скульпторам — Вадиму Сидуру, Владимиру Лемпорту и Николаю Силису. Недавно была их выставка в редакции «Комсомолки». Вот и Булат едет. Я согласился: за компанию, да и читал о них. К тому же по дороге.
Мастерская размещалась в начале Комсомольского проспекта, напротив церкви Николы в Хамовниках. Это замечательный действующий храм, ему скоро триста лет, и содержится он с исключительной тщательностью.
А мастерская в восьмиэтажном доме через дорогу и, как почти у всех скульпторов, в подвале. Иначе пол провалится.
Я помню, как мы в темноте спускаемся по сбитым ступеням, звоним. Несем в свертках что-то из буфета.
Нам открывают, — все просто, весело. У двоих бороды. Масса работ. Таких, что сразу хочется что-то иметь. Рассматриваем их, но не так, чтобы специально. Садимся за стол. Стаканы в глине. Знакомимся подробней. Жена Димы Сидура — Юля. Потом, помню, приехала Ия Саввина. Еще были физики, — может, и не в тот раз. Кого-то из них я знаю. Теперь некоторые стали академиками.
А хозяева! Какие приятные, доброжелательные ребята. Крепкие — скульпторы!
Володя и Коля — они так представились и просят так себя называть, да и нас почти с ходу, может, со второго раза, называют по имени — так вот Володя и Коля снимают со стены гитары и начинают играть. Да как! Они играют на гитарах Баха. А потом поют блатные, или, скорее, стилизованные, песенки.
А Дима улыбается, — не поет, не играет, это не его дело.
