«Я спешу, извините меня», «Вальс расставанья» («Старый вальсок»), «За окошком свету мало», «Как провожают пароходы», «Алеша», «Обучаю игре на гитаре», «Городской мотив» («Каблучки») и другие. Они выпускались отдельными сборниками (с нотами). Выходили они (как, впрочем, и стихи) на моих авторских пластинках. Вообще, это особый пласт моей жизни, о нем я еще расскажу.
О собственно прозе я уже говорил. Кроме того, у меня в 1966 году появилась книга о поэзии и поэтическом вкусе — «Непонятливая Лика», а затем книги литературных записей и заметок — «Наброски к роману» (1973), «Лица и голоса» (1978), «Поиски себя» (1985), «Зимняя дорога» (1986).
Есть у меня книги и на другие темы, например, «Воспоминание о спорте» (1978).
Я принадлежу к поколению писателей, рожденных войной, вышедших из нее. Но в ту пору я, безусловно, не осознавал этого. Как уже было сказано, в конце войны я написал несколько стихотворений. Могу утверждать, что потребность писать стихи возникла у меня тогда без малейшего литературного влияния извне, только под воздействием жизни. Я отнесся к этому достаточно серьезно: Я сшил себе небольшую книжечку (у каждого солдата за отворотом пилотки имеется иголка с ниткой). На обложке изобразил тогдашнюю десантную эмблему — раскрытый парашют, пересеченный авиационными «крылышками», — и поставил собственные инициалы. В книжечку я стал записывать свои сочинения, — прямо начисто, черновиков не было, вся работа производилась в уме.
Позднее, демобилизовавшись, я начал то и дело покупать стихотворные сборники и читать — все подряд. Однажды мне попалась «огоньковская» книжка весьма известного стихотворца, и, не знаю уж почему, пришло в голову пересчитать в ней строчки. Их оказалось порядка пятисот. Впервые посчитал у себя: примерно столько же. «Ну что ж, значит, и я мог бы издать такую книжку», — подумал я. Наивно? Разумеется. Самонадеянно? Конечно! Но главное не в этом. Гораздо важнее подсознательная отвага, как воздух необходимая каждому художнику. В ранней молодости я не боялся писать из-за того, что может получиться неудачно. Не было робости перед авторитетами. И, как в лесу, не возникало желания спрашивать дорогу у встречных, хотелось довериться собственной интуиции. Смелость нужна не только для разработки крупных, глобальных тем (кто знает, какая из них окажется главной в конечном итоге?). Смелость, особенно в ту пору, когда я начинал, была нужна, чтобы написать, скажем, пейзажное лирическое стихотворение или того же «Мальчишку». Короче, смелость нужна, чтобы быть похожим на себя, а не на других. А быть может, это и не смелость, а просто единственная естественная возможность художника стать и остаться самим собой.
Летом 1951 года мы с Е. Винокуровым были командированы одним из солидных журналов на строительство Каховской ГЭС. Железной дороги в Каховке еще не было, мы добирались от Днепропетровска сначала пароходом, потом открытым двухместным самолетом «По-2». Мы окунулись в знойное и пыльное марево стройки, в самый ее разворот, прожили там три недели, вернулись и, к изумлению и разочарованию пославших нас, ничего не написали. То есть именно тогда. Винокуров написал стихотворение, связанное с той поездкой, лет через восемь, я — через четырнадцать.
Что же произошло? Разумеется, поездка что-то дала нам, — может быть, и немало, но в тот момент каждый из нас внутренне был заряжен на другое. Мы еще не написали свою войну, свою собственную юность и испытывали в этом самую острую и насущную потребность. Мы еще только начинали понимать, что это такое. Для каждого художника обязательна своя задача, а не только решение.
С тех пор прошли десятилетия. Многое изменилось, изменился и я. Я выпустил ряд стихотворных книг, потом начал работать и в прозе. Именно с последним обстоятельством связывал критик А. Урбан то, что стихи стали у меня несколько иными, — в прозу, по его мнению, «ушли» некоторая описательность, сюжетность, стих приобрел большую краткость, емкость, собственно лиричность. Однако он же сделал дорогое для меня наблюдение: «Вчитываясь в более поздние книги Ваншенкина, начинаешь и ранние воспринимать иначе».
Таким образом, основное мое было, вероятно, со мной с самого начала. Позволю себе привести суждения, высказанные обо мне в разное время двумя моими сверстниками, — разумеется, печатно.
А. Межиров — о стихах: «А мастерством не овладевал. Мастерство само овладело им еще в юные его годы».
Ю. Трифонов — о прозе: «Если говорить о мастерстве, то Ваншенкин, пожалуй, никогда не «пробовал своих сил», он сразу начал как зрелый прозаик».
Сперва меня поразила только похожесть этих высказываний. Но потом я понял: это и есть необходимое условие для пришедшего в литературу.
С некоторых пор меня стали привлекать и совершенно незнакомые ранее жанры — по моим сценариям сняты документальные фильмы «Детство Твардовского», «Встреча с Михаилом Исаковским», «Размышления о Доме Герцена» и другие. Немало сделал я и авторских телевизионных работ.
Каждый писатель строит жизнь по-своему. Но сначала она, разумеется, складывается сама, по собственным, не зависящим от него законам. Лишь потом, получив такую возможность, он вносит в нее поправки и усовершенствования, касающиеся прежде всего деталей. Старается организовать жизнь так, чтобы ему удобнее было работать, подстраивается под свои особенности. Одни живут в глуши, в уединении, другим, наоборот, требуется частое профессиональное общение. Но как бы там ни было, в любом случае писатели знают друг друга не только по книгам. Они знакомятся, как правило, в молодости, сверстниками — тогда и создаются образования, именуемые впоследствии плеядами и литературными поколениями. В молодости приходят и к своим кумирам, уверенные, что они должны помочь, и это в разной степени тоже осуществляется. Закладывается основа развивающейся в дальнейшем системы отношений.
Могу сказать, что мне повезло. Не только в том, что выпала судьба вернуться с войны — живым, молодым и здоровым. Я близко общался с замечательными людьми в искусстве. Об Исаковском я уже говорил. Необычайно много дал мне Твардовский, — не в смысле стиха, но в смысле отношения к жизни, к литературе, к работе. Серьезности, нешуточности, безжалостности всего этого. Именно он посоветовал мне попробовать себя и в прозе. Художника не нужно убеждать, чтобы он писал хорошо. Он либо пишет так, либо он не художник. Он знает, о чем писать, но узнаёт об этом порой в мучительной борьбе с собой, с материалом, с обстоятельствами. Точно выверенный, нацеленный, заинтересованный совет бывает ему необыкновенно важен. И еще один очень близкий мне человек удивительной художественной проницательности, предвидения, обаяния — Марк Бернес. Это он приобщил меня к песне.
Я говорю сейчас о художниках, которых знают все. Я вспоминаю их, уже ушедших, но постоянно живущих в моей душе. Вспоминаю с неизменной благодарностью и думаю порой, что редкостный дар судьбы — возможность общения с такими людьми — мы не всегда можем в полной мере осознать и оценить в молодости.
И еще необходимо сказать о том, что едва ли не главное для каждого человека, основа всего — его личная, семейная жизнь.
Я счастливо женился, — еще в Литинституте, тоже на студентке, Инне Гофф. Мы объединили наши судьбы 14 февраля, ничего не ведая тогда о покровителе влюбленных святом Валентине. И никто у нас о нем не слыхал, узнали много позже. Но ведь это был его день!
Принято считать, что непрочны семьи, где муж и жена люди художественных профессий. Особенно писатели — ведь они работают дома. Говорят, что они подавляют друг друга, мешают раскрыться. У нас было наоборот: мы помогали друг другу, поддерживали, интересовались работой другого как своей. Просто мы любили друг друга. Растили дочь, почти не расставались. Инна, живя со мной, написала много превосходных книг, а также песен, которые знают все. Талант ее расцвел и по-настоящему окреп. Одна беда — ушла раньше меня.
Вот, собственно, все.
Сергей Есенин сказал когда-то: «Что касается остальных автобиографических сведений — они в моих стихах».
Как, вероятно, почти каждый пишущий стихи, я могу присоединиться к этим словам и только добавить: и в прозе.
И конечно же — в воспоминаниях.
А теперь подробно — по порядку
