или даже больше бар. Вот, смотрите, руки, нос, все как новенькое. — Он протянул мне ладони, и я склонился над ними. Мои друзья тоже посмотрели на них. И в самом деле, кожа была нежной, розовой, как у новорожденного. Я бы сказал, точно с фабрики. — Правда, мой зеленый костюм выглядел ужасно. На животе, на ногах и руках краска облезла. Сохранилась только в нескольких местах. Я стал пестрым, вот уж действительно, не было бы счастья, да несчастье помогло, получилось что-то вроде маскхалата. Белое пятно, зеленое, опять белое. Обычно нашу резину покрывают слоем краски. Ведь от солнца она портится. — Он постучал себя по груди, по ляжкам, словно хотел проверить, хороша ли его новая краска, этот сочный желтый цвет. — Потом я поднял голову. Прямо передо мной стеной стоял лес. Все было зеленое, зеленое до самого неба, которое чуть виднелось далеко наверху. И тут моя маскировка оказалась очень кстати. Я пошел в лес, а что мне еще оставалось? Я пробивался, извиваясь, через ветки ежевики и заросли папоротника. Где получалось, шел, но большей частью полз. Рокот воды у меня за спиной стих. Деревья были гигантские, стволы — словно черные стены. Я перебирался через корни, огромные, как горы. Вниз, вверх, и так без конца: за каждой горой корней, которую я преодолевал, меня ждала следующая. Кроны тысячелетних тисов или доисторических елей находились так далеко в вышине, что нижние ветви загораживали их. Может, они и видели небо, а я — нет. Ни малейшего просвета у меня над головой. Такая темень, что я не понимал, полдень сейчас или полночь. Да и как мне было уследить за временем суток в водяной мясорубке? Я качался на зыбких ветвях и падал в мох и крапиву. Раздвигал стебли бамбука и перепрыгивал через цветы, сочащиеся ядовитым соком. Я шел, а где мог, бежал. Потому что, если я останавливался хоть на мгновение, эти джунгли грозили прорасти сквозь меня. — Он подошел ко мне, и теперь мы стояли нос к носу. — Да, Фиолет, — сказал он, глядя на меня зеленовато-голубыми глазами, — вот так оно в дикой природе. Ты останавливаешься, чтобы оглядеться и найти дорогу, а она уже поглотила тебя. Ты не можешь пошевелить ногой. Ты уже часть этого клубка растений. Этих стеблей, и цветов, и колючек, что обвивают друг друга сверху и снизу, прорастают друг в друга. Ты можешь обороняться, можешь колотить вокруг себя руками, некоторое время ты рвешь, бьешь и сбрасываешь их с себя — но ты уже опутан ими до конца своей жизни, а если ты гном, то навечно. Почва сожрет тебя всего за несколько недель, слои гумуса и клубы корней, разрастаясь, покроют тебя. Дуб раздавит тебя, или кедр, или бук, что поднимется над тобой за несколько десятков лет, переплетаясь с кронами других деревьев, угнетая враждебные стволы, пока те не разлетятся в щепки, не треснут, не упадут на землю. Первобытный лес не чувствует, не думает, не знает сострадания, Фиолет! — Он что, говорил все это для меня одного? Я отступил на шаг. Зеленый Зепп немного успокоился и сказал, теперь уже обращаясь и к Кобальду, и ко всем остальным: — Головнёвые грибы, чага, хвощи, ужовники, плауны, драконьи хвосты, трагопогоны, можжевельники, ядовитые лютики, козлобородники, пушицы, кусты розовых бушпритов, колдуны, стебли, кармические корни, дикий шафран, багульники, дикие лилии, крапива, скабиозы, кусты волчьих ягод, чертополох, сосны, кедры, секвойи — все боролись друг с другом. Без передышки, изо всех своих сил. Каждый пытался задавить соседа, подмять, прорасти сквозь него, заставить его гнить, уничтожить, расплющить. На деревьях буйно росли, пробираясь к самой вершине, мхи, плющи и омела, на них — лишайники, на лишайниках — споры, ростки дерезы, и не всегда выигрывал тот, кто больше. Случалось, что гигант лежал, источенный плесенью, а сквозь него пробивался куст ежевики. Мне вообще показалось, что победителями по большей части оказывались мелкие создания. Грибы. Их было так много, что они несли с собой верную гибель, хотя и в них самих уже затаилась смерть.
Растения убивали потихоньку, без малейшего шороха. Лишь иногда то тут, то там у тебя над головой с невероятной высоты пролетит огромная ветка и рухнет на землю. Или где-то вдали откажется от борьбы гигантское дерево. Все убивали медленно, безжалостно, неумолимо. — Тут он вздохнул. — И я, я тоже лег. Это был конец.
Рядом со мной всхлипнул Кобальд. Когда он повернулся ко мне, я увидел, что стекла его очков запотели. Из-под них текли слезы прямо ему на бороду. Да и все мои собратья сняли шапки и вытирали ими глаза и носы. А я не снял своей шапки, смотрел из-под нахмуренных бровей.
— Ладно, Фиолет, ты прав, — пробормотал Зеленый Зепп и нахмурил брови, точно как я. — То был еще не конец. Понимаешь, я вдруг почувствовал какой-то зуд, — неожиданно он заговорил очень громко. — Это были муравьи!
— Муравьи? — хором спросили гномы.
— Да, муравьи. По мне шли муравьи, огромные муравьи, один за другим. Они выползали из-под правой руки, пересекали мою грудь прямо под подбородком и сваливались в пропасть с левого бока. Каждый тащил в челюстях кусочек червяка, или лягушки, или пятнистой саламандры. — Чтобы успокоить его, я поднял и опустил руки, и он действительно заговорил тише: — Они выходили из корней сосны и пропадали в зарослях рябины. Я хотел вскочить и стряхнуть с куртки этих тварей, но тут со стороны сосны на меня двинулся муравьед. Я снова упал на спину и замер, глядя на него. Держа перед собой, словно лопату, свой язык, он слизывал одного муравья за другим. А они совсем не волновались — он ведь зашел сзади — и даже на языке у муравьеда продолжали маршировать к своей цели. Муравьед перетащил через меня свой язык, влажный и клейкий, и вскоре оказался рядом с кустом рябины. Я расслабился и сел — я хотел, я должен был идти дальше, — и в этот момент с какого-то дерева спрыгнул ягуар и вцепился в холку муравьеда. Тот как сумасшедший завертелся волчком, но не мог скинуть черную кошку с затылка и свалился как сноп. Пока ягуар, не обращая на меня внимания, раздирал муравьеда на куски, я вскочил. Я разорвал вьюнки и горошек, уже начавшие опутывать меня по рукам и ногам, освободил башмаки от лиан, уже сомкнувшихся над ними. И снова взглянул на ягуара, и как раз в этот момент гремучая змея, неожиданно появившаяся из сочной зеленой травы, подползла к его горлу и укусила так быстро, что он даже не успел повернуть головы. Он несколько раз подпрыгнул под внимательным взглядом выпрямившейся змеи, а потом упал. Лежал без движения. Я пошел прочь. А гремучая змея, торжествуя, оглянулась и поползла по траве навстречу мне… а еще мангусту, своему злейшему врагу, которого я даже не заметил и который, когда змея оказалась достаточно близко, тут же вонзил зубы в ее шею. Она принялась бить хвостом по траве — взлетело несколько бабочек, — а потом упала без дыхания. Теперь я почти бежал к проходу в зарослях рядом с сосной, который проделал муравьед, но не успел сделать и десяти шагов, как туча шершней напала на мангуста. И каждый шершень жалил его, куда мог: в спину, в нос, в уши. Мангуст как сумасшедший пытался ловить их, а те, что ему удавалось поймать, жалили его быстрее, чем он успевал сжать челюсти, в нёбо, язык, глотку. Скоро он уже лежал с открытой пастью и ловил воздух, так что рой шершней, теперь уже ничего не опасаясь, накинулся на него. Мангуст дернулся. И умер. Шершни шершнями, а я поспешил дальше, когда непонятно откуда вниз ринулись яркие золотистые птицы с длинными шеями и острыми клювами. Они ловили шершней, вившихся над мангустом, да и надо мной, и не замечавших, что сами становятся жертвами этих иволг, или лимонниц, или чижей. Птицы, быстрые, точно стрелы, преследовали остатки роя даже сквозь завесы из лиан и стены листвы, в которых их поджидали, а может, просто так сидели какие-то твари, наверное, клещи, выделявшие слизь, а возможно, губки, чей клейкий яд перемазал перья птиц, и им стало трудно летать, они натыкались на деревья. Одна из птиц — может, это был все-таки попугай? — упала прямо мне под ноги. Ее круглый глаз смотрел на меня, а из клюва тихо, очень тихо вырывалось не то щебетание, не то пение. Но еще до того, как глаз закрылся и отзвучала последняя песня, перья, а потом и голова вместе с глазом исчезли под сонмом жуков и червей, о которых я секунду назад даже не подозревал. Природа словно расстелила покрывало над умирающей птицей. Я попятился, а когда остановился, то почти не смог различить, где же была та птица.
— Такого, что тебе пришлось пережить, — прошептал Кобальд и опустился перед Зеленым Зеппом на колени, — такого не переживал ни один из нас, ни один.
— Внезапно я услышал, я услышал, понимаешь? — Не отводя от меня взгляда, Зеленый Зепп положил руку на остроконечную шапочку Кобальда. Может, то было благословение? — Лес кричал. Броненосцы, дикобразы, лесные землеройки, ленивцы, трубкозубы, нутрии, мандрилы — все они кричали. Даже птицы — щеглы, чомги, соловьи — вопили, потому что в этих джунглях царила паника. И дыхание умирающей золотистой птицы тоже было воплем. Просто так, тихо не умирало ни одно животное. — И он кивнул мне, этот желтый Зеленый Зепп. — Безумие было нормой. Сумасшествие — обыденностью. Поэтому мне приходилось держать себя в руках, чтобы не потерять рассудок. «Спокойно, приятель! — сказал я себе, рассматривая растерзанного муравьеда, ягуара с остекленевшими глазами, оторванную голову гремучей змеи, раздувшуюся шею мангуста, летающих вокруг шершней и кишащих на птице червей и жуков. — Дикие звери не едят резиновых гномов!» Это немного успокоило меня, и я снова направился к тропе в зарослях. Я
