Трудно было представить себе, чтобы человек подобного происхождения избрал своим идеалом анархию, когда его собственная семья так много сделала для общества.
— На этот счёт не волнуйтесь, Уотсон. Голдсборо не был социалистом. Все живущие в здании Рэнд- скул в этом сходятся.
— Тогда почему он поселился рядом с этими жалкими созданиями?
— Потому, Уотсон, что окна Рэнд-скул выходят на Национальный клуб искусств, где жили Филлипс и его сестра.
— Но ведь это то самое место, где я в четверг обедал у миссис Фреверт. Тогда я не мог и вообразить, что нахожусь рядом с логовом убийцы.
Холмс улыбнулся моему изумлению.
— Но Голдсборо, конечно, давно уже выслеживал Филлипса, — подумал я вслух, — если невзирая на неудобства счёл необходимым поселиться рядом.
— Возможно. Но в тот месяц, когда Голдсборо переехал в Нью-Йорк, в одном из респектабельных ресторанов на Пятой авеню видели бедно одетого человека, обедавшего с нарядной дамой. Немногим раньше Голдсборо заявил, что его преследуют. И даже пожаловался мэру, намекнув, что это секретарь мэра обрядился в обноски, чтобы выдать себя за него. Всё это, как вы увидите, есть в его дневнике. Разумеется, жалобе хода не дали.
— Но, Холмс, что это значит? — спросил я.
— Может, и ничего, Уотсон. Вы же знаете, я не спешу с выводами. Но ясно, что кто-то поманил Голдсборо заработком и получил возможность влиять на него. Нам неизвестно, что именно должен был делать Голдсборо, чтобы получить эти деньги в январе прошлого года, но мы точно знаем, что он сделал.
— Но разве для нас он не остаётся убийцей?
— Возможно. Впрочем, это не исключает и заговора — гипотезы, наиболее согласующейся с подозрениями миссис Фреверт. Идите-ка сюда, Уотсон! Вы должны посмотреть, чем я располагаю благодаря щедрости мистера Стеда.
Холмс вскочил и подошёл к армуару — великолепному шкафу, украшенному цветочной резьбой, — и вытащил из него небольшой кожаный саквояж лилового цвета.
— Подлинные снимки с дневника Голдсборо недоступны, — объяснил он, ставя саквояж на круглый столик, с которого я едва успел убрать бокалы с хересом, — но Стед снабдил меня копиями. Учитывая, что у местной полиции уже сложилось своё мнение, боюсь, копии — единственное, что будет в нашем распоряжении.
Открыв саквояж, Холмс извлёк оттуда пачку фотографий размером с лист писчей бумаги. На них по преимуществу были изображены светлые прямоугольники с какими-то пятнами, очевидно чернильными брызгами, и разного рода записями, сделанными от руки.
— Прочтите, — предложил Холмс, — а потом поделимся выводами.
Я взял первый снимок и стал его внимательно изучать. Фотографии представляли собой снимки с отдельных страниц дневника Голдсборо. Записи были испещрены кляксами, дрожащий, неразборчивый почерк плохо поддавался идентификации. В отличие от Холмса, я обладал скудными познаниями в графологии, но даже мне было известно, что по фотографиям записей, забрызганных чернилами, мало о чём можно судить. Тем не менее я разобрал каракули и ниже воспроизвожу их слово в слово.
— Кто же эта загадочная незнакомка? — спросил я. — Явно не миссис Фреверт, та девушка намного моложе её.
— Продолжайте, прошу вас, — ответил Холмс.
— Эта девушка, — упорствовал я, — кто она?
— Вы, Уотсон, как обычно, настойчиво интересуетесь прекрасным полом.
— Вы несправедливы, Холмс, — возразил я и рассказал о собственнической ревности миссис Фреверт, о которой узнал от её мужа, напомнив: — «Брошенная женщина страшнее адской фурии» [31].
— Вечный романтик, — съязвил Холмс. — Хотя, признаться, мне нечасто доводилось слышать, чтобы вы приписывали женщине желание кого-то убить. Растёте над собой.
Конечно, он был прав. Я думал, он хочет продолжить этот разговор, однако он указал на фотографии и попросил меня читать дальше.
Любопытное описание, подумал я и перечёл его. Чуточку воображения — и на память приходил бледный темноглазый шофёр, приставленный к нам сенатором Бевериджем. Или я напрасно связывал всех своих нью-йоркских знакомых с личностями из дневника Голдсборо? Сощурившись, я вновь принялся разбирать каракули.