обуты в сапоги и тепло укутаны, как будто предстояло пробираться сквозь бескрайние северные чащобы, ревниво стерегущие свои тайны. Вокруг стояла ошеломляющая тишина Хаутхёльтского леса, нарушаемая только хрустом шагов. Морозные сухие листья звонко потрескивали под ногами: так лопается тонкое стекло. Путники шли по белым камушкам, слабо светящимся в темноте, похожим на бледные умирающие звезды.
Выйдя на поляну, они начали различать темные, будто ватные контуры собора. Собор был гуще и мягче, чем жесткая чернота окружающего леса. На ощупь друзья проникли сквозь толщу туманных стен и тут же оказались в кромешной тьме. Ковер плюща под ногами распространял горький запах. Паломники догадались, что находятся в центральном нефе. Кто-то из них задел ногой ирис, и его стальные лепестки издали протяжный стон, пугающий посреди безмолвия и непроглядной ночи. Словно где-то рядом маленькое жалкое существо испустило предсмертный крик.
Оказалось, что от холода замерзли капли на сводах, и стальная музыка смолкла.
Никто не решался шевельнуться.
Отец рассказывал, что так, бездвижно, они простояли много часов подряд. Даже мысли в их головах, казалось, застыли.
— Странно, — говорил отец, — притупились все ощущения, дыхание сделалось еле заметным, словно воздух боялся выходить из груди. У нас было чувство, что вот-вот свершится чудо. Например, мы увидим собственную смерть. А может, что-нибудь более простое, но еще более диковинное. Поэтому мы стояли и не двигались. Казалось, шевельни мы хоть пальцем — и сломается гигантский механизм Неподвижности и Тишины, в котором происходило что-то небывалое.
— Ты не поверишь, — продолжал отец, — в результате мы простояли без малого семь часов. Они тянулись очень долго и вместе с тем пролетели, как один миг.
И вот, в тот момент, когда холод пробрал нас до костей, свод собора вдруг раскрылся и над нами распахнулось небо, иссиня-черное. На нем висел лунный серп и безжалостно сверкали мириады звезд.
В этом месте своего рассказа отец обычно замолкал, чтобы дать мне возможность представить огромное застывшее озеро неба, в черный лед которого вмерзли месяц и звезды.
— И тут, — продолжал отец, — случилось невероятное. Только происходило все медленно-медленно — так медленно, как движутся стрелки часов. Поглотив своды храма, мороз принялся за стены и колонны. Заледеневшие сопла перестали давать пар, и собор окончательно растворился в темноте.
Когда же наконец встало солнце, отец и его друзья ахнули от восхищения. Кто-то упал на колени, кто-то принялся по-детски плясать на месте, а некоторые замерли с поднятой рукой, в картинных позах — так на некоторых романтических полотнах персонажи, обращаясь в вечность, указывают на гору, с которой неподвижно сходит ледник.
— Но то, что предстало нашему взору, — продолжал отец, — был вовсе не хаос снежной лавины. Ничего прекрасней я в жизни не видел. Это была награда за наше долготерпение. Туман кристаллами инея осел на окружавших поляну огромных дубах и буках, на тысячах крошечных веточек. Иней сверкал на солнце. Архитектура храма была узнаваема до мельчайших деталей. Мне казалось, что я вижу ее отражение в одном из сказочных зеркал, в которых зима навеки замораживает прекрасные воспоминания. Некоторые из моих товарищей — те, что стояли на коленях, — утверждали, что собор отделился от собственных стен, колонн и сводов, что он отдал свои очертания деревьям, а сам перенесся к волхвам, чтобы подарить младенцу Иисусу церковь, о которой Он мечтал.
Пока мы выражали свои восторги, — продолжал отец, — ветер резко переменился и подул с запада, погода смягчилась, крупными густыми хлопьями повалил снег. Спустя четверть часа белое сооружение из инея пропало за бесшумно скользящими белыми пятнами. Ветви склонились под гнетом легких белых снежинок. Безмолвие снега совсем не похоже на безмолвие мороза. Оно поглощает все вокруг — очертания предметов, самого человека. Изменился даже звук наших голосов — он стал еле слышным, почти утонув в окружающей белой тишине, а пушистые хлопья тем временем ложились сугробами на нашу одежду и шапки. И вот, не сговариваясь, мы двинулись прочь по тропинке паломников, которая еще смутно угадывалась под белым пологом по едва заметному прогибу. Я в последний раз обернулся. Белые хлопья кружились с беззвучным шепотом, стараясь засыпать отпечатки наших шагов, чтобы никто никогда не смог вернуться этой дорогой на поляну и обнаружить свидетельства того, что там произошло. Впрочем, иней и следы шагов на снегу так или иначе принадлежат к миру Мимолетного. И все равно невозможно достаточно быстро стереть вещественные доказательства чуда, длящегося одно мгновение, но оставляющего долгий след в памяти.
Всю свою жизнь, — с волнением признавался отец, — я хранил образ этого собора из инея в своем сердце, и теперь пытаюсь передать его тебе. Никогда не ходи в Хаутхёльстский лес. Впрочем, от него почти ничего не осталось после тысяча девятьсот восемнадцатогого, когда там шли бои с немцами. Механизм, нагнетавший пар, тоже не сохранился. Архитектор В. не пережил гибели своего творения. Говорят, когда он умер, друзья решили увековечить его память. Им пришла в голову нелепая мысль похоронить его в лесу. Но, поскольку леса больше нет, они вырыли ему могилу в маленькой рощице размером в несколько гектаров — все, что осталось от былых лесных массивов, которые тысячу лет назад являлись частью гигантского Угольного леса.
И представь себе, — усмехнулся отец, — чтобы почтить память великого мастера, чтобы его имя осталось в веках, они не придумали ничего лучше стопудовой могильной плиты, придавленной сверху неподъемной гранитной глыбой с эпитафией, выбитой здоровенными тяжелыми буквами. На ней написано:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
АРХИТЕКТОР В.,
ПОСТРОИВШИЙ
ХРАМ ТУМАНА
Само собой, — не скрывая радости, заключил отец, — никто эту могилу не навещает, и она медленно уходит в землю, где камень обретет наконец дорогую ему тьму.
БЛИКИ И ОБЛИКИ ПОЛЯ ВИЛЛЕМСА
Счастливые события замедляют бег времени. Исключительные события его останавливают.
У вас в руках первая книга бельгийского классика XX века Поля Вилл
Это имя не то чтобы совсем не известно в России — скорее прочно забыто. В советское время писатель дважды официально приезжал в Союз (в 1953-м, а потом в 1959-м годах) в качестве генерального директора брюссельского Дворца изящных искусств и организатора культурных встреч. Он путешествовал по России, общался с известными музыкальными и театральными деятелями — хотя то, что он сочинял как писатель и драматург, было глубоко чуждо моральному облику строителя коммунизма. Потом, в 70-е годы, он приезжал неофициально и общался в основном с литераторами и переводчиками — но переводить Виллемса на русский и в голову не могло прийти.
Франкоязычная критика относится к этому автору с почтением и расценивает его как «второго Метерлинка, приправленного поэтикой Мюссе». На родине он был неоднократно удостоен литературных наград: в 1962-м — Государственной премии, присуждаемой раз в три года, а в 1966 году — премии Мардзотто. В 1975-м писатель был избран членом Королевской академии французского языка и французской литературы, а в 1980-м получил еще одну государственную литературную награду за свое творчество в целом. Его книги и пьесы переведены на многие европейские языки.
