шведы, создав, как уже говорилось, нечто вроде самостоятельного государства под своим протекторатом) соглашение 26 июля 1612 г. – по нему предусматривалось, что Новгород и «Совет всей земли» не будут предпринимать друг против друга враждебных действий, чтобы можно было спокойно изгнать из Москвы поляков, а тогда, мол, и о кандидатуре шведского принца на русский трон можно будет потолковать[707]. Со своей стороны, шведы обещали проявлять лояльность к Новгороду, не трогать русскую Церковь и т. д. – и, надо отдать им должное, выполнили свое обещание, в противоположность полякам, превратившим Смоленск в обычное литовское воеводство[708].
Теперь, зимой 1612–1613 гг., вопрос о кандидатуре Карла-Филиппа встал снова. Интересно, что, хотя Собор вроде бы сразу отверг как все иностранные кандидатуры, так и кандидатуру малолетнего «воренка», однако для шведского принца фактически сделали исключение. Во всяком случае, 7 февраля, когда предварительное решение об избрании Михаила Романова было уже достигнуто, был объявлен перерыв на две недели, в течение которого выборные «расспрашивали о разных кандидатурах, особо о шведском королевиче Карле-Филиппе»[709].
Возможно, шведского принца и выбрали бы царем, если бы, во-первых, шведы не продолжали оккупацию Новгорода (как и условием призвания Владислава на царство было снятие осады Смоленска и очищение поляками всех занятых ими русских земель), а во-вторых, если бы он приехал вовремя. Однако шведская интервенция на севере вкупе с неприездом потенциального царя перечеркнула все подобные честолюбивые замыслы.
Тут следует сказать вот что. Если до сих пор я давал поведению шведов вполне рациональные объяснения, то действия шведских властей (начиная с короля и правительства) в 1612 г. и позднее едва ли поддаются пониманию с точки зрения долгосрочных интересов страны. В самом деле, в Европе уже назревало решающее столкновение условно называемого «западным» лагеря (в котором Швеции предстояло сыграть не последнюю роль) с Габсбургами; это столкновение вошло в историю под именем Тридцатилетней войны (правильнее было бы назвать ее «Сорокалетней», но об этом в конце книги). И в преддверии этого столкновения шведам не стоило портить отношения с Россией.
Проще говоря: теперь, когда у шведского принца были шансы на русский престол, надо было немедленно эвакуировать Новгород (который все равно пришлось отдавать в 1617 г., а Ингерманландия – нынешняя Ленинградская область, отошедшая к шведам по Столбовскому миру 27 февраля 1617 г., – была недостаточной, мягко говоря, компенсацией за порчу отношений с ценным восточным соседом) и отпускать Карла-Филиппа на Московское царство. Это была бы прочная гарантия союза двух стран. Это было выгодно Швеции, это было выгодно и России – под это дело вполне можно было вернуть все захваченное шведами с 1609 г. без того, чтобы воевать за эти земли, как пришлось сто лет спустя Петру I.
Слава богу, на фоне того, что натворили тогда на нашей земле поляки и стоявший за их спинами габсбургско-католическо-иезуитский лагерь, – все эти, скажем так, недружественные действия шведов казались мелкими неприятностями. В итоге, так и не избрав шведского принца на царский трон, Россия все же поддержала в Тридцатилетней войне Швецию и ее союзников.
Обсуждали и кандидатуру австрийского эрцгерцога Максимилиана – и отклонили, несмотря на то что его поддерживал, по некоторым данным, один из спасителей страны – Дм. Пожарский. Это тоже понятно, учитывая то, для чего (точнее, в интересах кого – см. выше) вся эта польская интервенция против России затевалась. Непонятно другое: как в свете всего, о чем говорилось выше, подобное – приглашение Габсбурга на русский престол – вообще могло произойти, да еще и от имени и по инициативе одного из героев 1612 года?
Возможно, тут еще раз сыграл свою роль пресловутый «третьеримский синдром» – как же, Третьему Риму прилично с римским же «цесарем» и в династической связи состоять. Еще в ходе борьбы с первым Самозванцем «с дружеским венским двором царь (Борис Годунов. –
Отметим, справедливости ради, что, со своей стороны, в июле 1604 г. австрийский посол заметил при личной аудиенции Б. Годунову, что в Литве всегда найдется много охотников присоединиться к авантюристу (имеется в виду первый Самозванец), на что Годунов не обращал внимания, поскольку Сигизмунд обещал не поддерживать Лжедмитрия I[712]. При этом любопытно, что Рудольф, по словам Дм. Иловайского, извещал Бориса как «союзного государя»[713]. Впрочем, возможно, такое поведение официальной Вены связано с тем, что тогда Польша еще не перешла окончательно в габсбургско-католический лагерь, что это произошло только после того, как 11 декабря 1605 г. Сигизмунд III вступил во второй брак с эрцгерцогиней Констанцией (первая супруга – мать Владислава – тоже была из Габсбургского дома и приходилась родной сестрой Констанции, кстати)[714].
И вот летом 1612 г. посол «цесаря», возвращаясь из Персии, встретился в Ярославле с Дм. Пожарским, и, услышав от него жалобы на бедственное состояние Московского государства, заметил, что хорошо было бы, если бы москвичи избрали на царство эрцгерцога Максимилиана, брата императора. Пожарский ответил, что, если бы «цесарь» дал на Московское царство своего брата, то его приняли бы «с великой радостью». При условии, что «цесарь» поможет «на поляков казной и войском»[715].
Если бы это произошло, то все, ради чего русские люди (и Пожарский не из последних) проливали кровь, пошло бы насмарку. Максимилиан, правда, отговорился старостью и предложил вместо себя другого императорского брата, но не все ли равно?
На сей раз, однако, торжеству «третьеримского синдрома» помешало то, что, пока австрийские послы с согласием эрцгерцога занять русский трон добирались до Москвы, на царство уже избрали Михаила Романова, поэтому послов отпустили с таким ответом: «Мы никогда этого не слыхали, да и в мыслях у бояр и воевод и всяких чинов Московского государства не было, чтоб выбирать государя не греческой веры. Если Пожарский так говорил, то он поступал без совета всей земли, а может быть, ваш посланник и… сам это выдумал, чтобы выманить жалованье у своего государя»[716].
Есть, правда, точка зрения, что разговоры о призвании австрийского эрцгерцога на царство были нужны только для того, чтобы император оказал давление на Сигизмунда в видах прекращения последним враждебных действий против России…[717] Однако если это так, то расчет не оправдался. Англия и Нидерланды, например, выразили готовность посредничать в мирных переговорах между Россией и Швецией (как в 1611–1613 гг. – между Швецией и Данией). И английский посол Джон Меррик действовал во время выполнения посреднической миссии с похвальным хладнокровием и беспристрастием[718]. А вот в Австрии на предмет посредничества русские послы ничего не добились. Точнее, в ноябре 1615?го – январе 1616 г. прошли русско-польские переговоры при посредничестве Австрии, однако они были прерваны именно потому, что австрийский посредник Э. Ганделиус явно поддерживал поляков[719]. Можно, конечно, понять такую позицию Венского двора: если для Англии в надвигавшемся европейском конфликте как Россия, так и Швеция были важными союзниками, то для Габсбургов Польша была потенциальным союзником, а Россия – противником; но стоило ли при этом выбирать Габсбурга в русские цари?
Но возникает вопрос: а что было бы, если бы послы приехали
