грубо трясти мое тулово. Нет, сказал он. В тот день, когда здесь появится лама, наступит конец света. Он перестал давить мне на сонную артерию. Я тебя слушаю, сказал я. Сначала он поведал мне свое имя, Бронкс, Тонни Бронкс. Потом заверил, что на безголовом блудодее вполне могли оказаться мои ошметки. Я был на волосок от окончательного распыления. Меня спасло только то, что я отказался от ласк Норы Махно. Если бы я их, эти ласки, поощрил, то был бы уже мертв. Твое счастье, что ты холощеный оборванный таркаш, изгалялся он. Это не так, запротестовал я. Потом он замолк.
Хмель уже распространился через стенки моего желудка, дабы рыкать вовне. Снова нахлынул сон. Я больше не различал тишину и шум, тень и тьму, внутреннее и наружное. Я сидел, облокотившись над своей кружкой, голова между ладоней. Пытаясь сформулировать возражения, чтобы довести их до Тонни Бронкса. Так я провел не знаю сколько секунд или часов. А что, если, возразил я наконец, а что, если вместо Норы Махно?.. Ведь девиц четверо… Что? проворчал Бронкс у самого моего уха. Если что вместо Норы Махно?.. Он подхватил мои клочки фраз, придав им тевтонскую интонацию. В баре четыре девицы, объяснил я. Если бы вместо Норы Махно я дотронулся до другой?.. Если бы, для любви, дотронулся до другой из них?.. Бронкс вздохнул, снова пришвартовал к моему правому боку свою тревожащую массу, свой выпот, свою затхлость скота и подземной бойни. Еще раз зажал в тиски мою руку. Не советую, оборвыш, прорычал он. Их всех зовут Нора Махно. Всех четверых. А, сказал я. Не знал. Так что не советую, оборвыш!.. проворчал он еще раз, потом меня отпихнул. Отпустил мою руку. Я вздохнул, потянулся, вновь погрузил губы в пиво. Жидкость, естественно, была тошнотворная, но дурной вкус усугублялся слюною клиентов, пенками, накипевшими на никогда не мывшемся крае сосуда. Я приподнял веки. Пронзить тень за окоемом моих рук оказалось нелегко. Буями служили керосиновые лампы, но их огоньки с большим трудом выживали в своих стеклянных ячейках и ничего толком не освещали. Мне когда удавалось засечь сидящие в черноте силуэты, когда нет. Поблескивали зубы, глаза, кончики сигарет или, там и сям, капельки пота, металлические пуговицы. В огромный зал набились десятки посетителей. По большей части они оставались скрыты от взгляда. Только Нора Махно и иже с нею перемещались уловимым образом, переходя от одной группы к другой, отчетливо видимые, возбужденные, развязные, чирикающие как бы в пустоту шуточки. Сквозь прорехи в платьях их тело было доступно, в прямом доступе тискающих рук, лап, сяжков, когтей. Четверо девиц расхаживали взад-вперед за стойкой, потом возвращались с кувшинами и пивными кружками и внедрялись в плотное месиво самцов, которые смеялись с ними, а подчас и трогали их для любви. За доллар домогались кратких, во мраке, ласк, вплоть до оргазма. Я обернулся к Тонни Бронксу. Я спросил у него, почему он примирялся с этим продажным лапанием, с этим щупаньем и сосанием, конечно, не прямо рядом с ним, но все же от него совсем недалеко, менее, чем в пятнадцати, менее, чем в десяти, менее, чем в семи метрах. Я ничего не терплю, сказал он. Я приглядываю. Им не наскрести и шанса, прорычал он. Намотай себе на ус, оборвыш. Не советую. У того, кто дотронулся до Норы Махно для любви, нет ни единого шанса уцелеть. И действительно, Тонни Бронкс не бездействовал. Как только он удалялся, я пользовался этим, чтобы вздремнуть, но между двумя лавинами сна отдавал себе отчет, что он реализует на практике свои рыки. Я мотал себе на ус. Он пересекал центральный пролет бара, направлялся к тому или иному клиенту Норы Махно, была ли Нора Махно тогда одета в ярко-красное, карминовое, зеленое или синее, и, не теряя ни секунды, хватал его за грудки и прокусывал грудную клетку до самого сердца. Потом отбрасывал раненую тушу под ноги сотрапезникам, где, схоронившись от посторонних взглядов, та еще несколько мгновений взбрыкивала конечностями. Должна была, полагаю, еще немного взбрыкивать конечностями, трепетать. Собравшиеся не выказывали ко всему этому ни малейшего интереса. Судьба не сумевшего себя защитить индивида не требовала никаких комментариев. Присутствующие при подобной сцене продолжали пить и смеяться, забавляться с девицами. Тонни Бронкс опять садился рядом со мной. Он бряцал по столу долларами, и раз за разом Нора Махно обновляла перед ним напитки, к которым он выказывал расположение, смеси совсем черных вин, напоминавших по запаху пикриновую кислоту. Составив перед ним жбанчики и стаканчики, Нора Махно частенько устраивалась на лавке между мной и Тонни Бронксом. Была ли то невеста в зеленом платье, в красном или синем, она не обращала на меня никакого внимания. Она свивалась вокруг него спиралью, и в смоляной атмосфере оживали едкие ароматы обоих. Клубы запаха прибывали, так и фонтанировали вокруг, все более пряные и густые. Они попадали мне прямо в ноздри и действовали на меня, они ворошили во мне искрение черного света, каковое преображалось в образы опьянения и соития. Нора Махно и Тонни Бронкс трогали друг друга для любви. Подчас в процессе их подскоков на меня опиралась ляжка или рука Норы Махно, или влажные материи наворачивались мне на шею, налипали на рот, мокрые или губчатые куски тела и одежды. Это мешало мне спать. Покидая Тонни Бронкса, Нора Махно расправляла свое бесформенное тряпье, то ярко-красное, то темно-красное, то синее как ночь, то изумрудное, и смотрела на меня меняющимся в зависимости от обстоятельств лицом. Круглым и заурядным было лицо, сопровождавшее появление светло-красного, овальным и рябым лицо с зеленым платьем, тяжелое, обезьяноподобное венчало карминное, острым и подвижным, как мордочка ласки, мелькало четвертое, лицо девицы в синем. Невеста Бронкса всякий раз рассматривала меня с безразличием, как медитируешь перед уже окоченевшим недочеловеком или перед ведром помоев. Она не выказывала в мой адрес никаких признаков враждебности. Эй, сказал я одной из девиц. Эй, Нора Махно!.. Я сейчас прилягу, чтобы вздремнуть, на лавку. Если меня будет разыскивать полиция или швитт, скажи, что меня здесь уже нет или что меня прикончил Тонни Бронкс. Нора Махно покачала головой, не выразив ни согласия, ни несогласия, но из своего мрака откликнулся Бронкс. Я прослежу за этим, оборвыш, пообещал он. Можешь спать спокойно. Если явятся легавые, я тебя прикончу. Это не то, пробормотал я. Я не про это. Потом я провалился во тьму.
Довольно долго вокруг меня изливалось время. Я пребывал в полудреме, прикорнув на вонючей койке, спину терзали стенные филенки, члены скрючились в смехотворной позе самообороны. Капли конденсата смачивали сквозь куртку мои лопатки. До ноздрей докатывались волны газов и дыханий. На меня постоянно изливались время и вода. Особенно время. Каким бы ни был мой уровень ясности или мое положение по отношению к Бронксу, меня не оставляло ощущение этого протекания. Когда я просыпался, это ощущение теряло в четкости. Я открывал глаза, и меня всякий раз окружали темнота и зловоние, пары алкоголя, невразумительные и грубые разговоры. Заведение было забито под завязку. Однако, возможно, потому, что Бронкс по-дружески присматривал за моим сном, никто и не думал занимать мое место. Когда в бар проникали новые охотники до спиртного и девочек, они водружали свои крупы в пугающей близости, но никогда собственно на меня. Мне тоже случалось приподняться и облокотиться на стол, чтобы обеспечить своей голове опору. Мою кружку убрали, и у меня больше не было доллара, чтобы заказать еще одну, потому что кто-то стащил, пока я спал, мою телогрейку. Чтобы напиться, мне теперь приходилось подлизывать со дна кувшина и оставленное мне в кружках Тонни Бронксом. Не вызывало сомнений, что Бронкс выступал отныне в роли моего доброго друга. Когда наши глаза встречались, он заговорщицки подмигивал, а иногда даже разжимал губы, чтобы перекинуться со мной парой слов. Он охотно напоминал, что не даст мне попасть в руки легавых живым. Это не совсем то, что я, бубнил я. Не вполне то, что. Потом, успокоенный, опять проваливался в ночь. Мне ничего не снилось, я слишком вымотался, чтобы видеть сны. Я погружался в лишенную фантазии летаргию, в черную грязь, в глубине которой любая умственная деятельность становилась вымученной. Так длилось неисчислимое время, потом я выныривал, внезапно обретая чувствительность к раздражителям, пришедшим из внешнего мира. Я реагировал, например, на мускус, на шумы, соприкосновения. Я выныривал и угадывал поблизости присутствие Норы Махно, которая лезла из кожи вон на теле одного из посетителей. Я слышал урчание и бурчание слизистых оболочек, бульканье и внезапное уханье мужского оргазма, потом Нора Махно выпрямлялась и приводила в порядок свое красное, зеленое или синее облачение, и почти сразу же Тонни Бронкс перешагивал через меня в поисках ссоры с еще слегка одуревшим и влажным клиентом. Он убивал его, кусая в шею или одним выкрутом вырывая все кости черепа, потом швырял его под стол, потом, вновь перешагнув через меня, возвращался к своему горячему вину. Нора Махно, бормотал я время от времени. У меня было такое впечатление, что я уже где-то слышал это имя. Нора Махно, великолепное имя. Потом снова засыпал. В лагере, на протяжении не то двенадцати, не то пятнадцати тысяч ночей моего заточения, я много грезил о женщинах. Я воскрешал в памяти тех, что встречались мне по жизни, я обрабатывал свои воспоминания, чтобы в сновидениях появились новые, воображаемые личности женщин. Все они носили бесподобные боевые клички. Не было ли в их числе Норы Махно? Память мне не отвечала. Я принялся с нежностью думать о Норе Махно.
