Дондог усвоил все это как самое настоящее воспоминание. Ему не было нужды пускаться в долгие разбирательства по поводу реального и нереального. Все было правдой, все так и было пережито. Из этого храма с потушенными фонарями ему передался страх, и теперь, здесь, в школе, он его смущал.
А вычитание? В общем-то об этом не думая, он выделил малую числовую массу, одиннадцать и пять десятых. Ну да, одиннадцать и пять десятых, а что же дальше? — прикидывал он в оцепенении. Он забыл, что требовалось с этим сделать.
Учительница хлопнула по своему столу металлической линейкой. Можно было наконец хвататься за мелок.
Подчиняясь сигналу, ребята вокруг Дондога нарушили навязанную им за какие-то мгновения до этого неподвижность. Руки лихорадило. Белые кончики заскрипели по грифельным доскам. По второму удару линейки каждый должен был представить результат вычислений.
Железка обрушилась.
Дондог поднял руку вместе со всеми.
Он не написал ни одной цифры.
Учительница велела ему встать из-за парты, выйти в проход и продемонстрировать своим товарищам доказательство того, что в мозгу у уйбуров полно черных дыр. Я запомнил это выражение, говорит Дондог. Я поворачивал доску во все стороны. Черные дыры в мозгу. Отчетливо помню эту саркастическую формулировку. Этот образ таил в себе угрозу. В голосе учительницы проскальзывали тревожащие нотки. Класс разразился уничижительным смехом, потом стих. Дондог сел на место.
Это был несчастливый день, говорит Дондог.
Много позже, копаясь в лагерной библиотеке среди газет, я отыскал точную дату. Я наткнулся на нее чисто случайно и поспешил ее снова забыть. Оставим подобные уточнения историкам, ученым, изучающим мерзости. Скажем, что дело было в марте. В середине марта, думается мне. Было не слишком холодно, но все пропитала сырость. Я учился во втором подготовительном классе. Мне было семь, восемь лет.
Тем утром матери Дондога не удалось скрыть, что и ее обуревают зловещие призраки. Она искоса, украдкой, оглядела своих детей, и всем ее жестам недоставало откровенности, искренности, как зачастую бывает, когда взрослый пытается скрыть что-то трагическое. У нее ушло необычно много времени на то, чтобы перезавязать шнурки Дондогу, застегнуть пальто Йойши. За недостатком сна вокруг ее глаз чернели круги. В расширившихся от этой черной каймы глазах мерцала тоскливая лихорадка. За ночь несколько раз звонил телефон. Возможно, это и помешало ей выспаться. Было видно, что она не позволяет себе выразить бурлящие в ней чувства. Она боролась со своей склонностью к театральности. Не прижимала порывисто нас к себе, удерживалась, чтобы не приласкать. Как обычно, перечислила все, к чему ни под каким видом нельзя приближаться: канал, незнакомцы, утверждающие, что приходятся тебе дядюшкой, компании, которые горланят песни или лозунги, тела на тротуаре, если на тротуаре попадутся тела. Она владела собой, у нее был строгий голос. Она едва поцеловала их на пороге дома.
Что касается отца Дондога, тот так и не показался. Наверное, еще спал, а может, и не возвращался еще домой, так как по ночам, когда все в городе и деревнях отдыхали, он боролся против классового врага. Ни Дондог, ни Йойша не могли представить, какие формы принимает эта ночная борьба: они просто знали, что снаружи после полуночи в героическом подполье рыщет во мраке их отец.
Оставляя за собой необъяснимую тревогу, невысказанную печаль, за ними захлопнулась дверь. Мальчики не стали скатываться по лестнице словно два полоумных щенка. Напротив, несколько помедлили и, оказавшись на тротуаре, зашагали без всякого оживления.
Улицы заполнил густой туман. Слабыми, охрипшими нотами дребезжали велосипедные звонки. Грузовики и редкие частные машины возникали из ватного небытия, рокотали и вновь в него погружались, мгновенно растворяясь и замолкая. Дондог и Йойша шагали по тротуару набережной Тафарго, но не испытывали никакого желания переходить проезжую часть, чтобы поразглядывать свысока переменчивые воды канала или баржи. Прохожие почти не попадались. Ребята шли вплотную к стенам, некоторые из них не подновлялись с последней повстанческой войны и все еще сохраняли следы пуль. Обычно перед воронками и шрамами, которые расходились лучами на уровне их роста, Дондог и Йойша замедляли шаг. С гордостью прикасались к ним, ощупывали их, с видом знатоков разглядывали, как будто сами участвовали в пальбе. Но в тот день ни один из них не нашел в себе смелости играть в бывалых бойцов. Они безучастно миновали место, где цемент был изрешечен попаданиями. Дондог не хотел ни на что отвлекаться. Он все мусолил и мусолил месиво своего сна. Вновь видел вооруженных нищих, ощущал их испуг и заново обдумывал неловкое прощание матери на лестничной площадке. Она смотрела на них так, как смотрят при расставании на вокзальном перроне.
Не скрывал своего угрюмого настроения и Йойша.
Он был весьма озабочен. Причины его опасений были куда понятней, чем смущение Дондога: накануне ему пригрозили старшеклассники. В классе Йойши учился один мальчик, Шиелко, долгое время он был приятелем Йойши и даже лучшим его другом, но теперь часто с ним ругался то из-за школьного соперничества, то из-за того, что оба искали безраздельной любви Василии Темирбекян и Норы Махно, двух девочек-подготовишек. В эти разборки малец подключил своего старшего брата, почему-то прозванного Тонни Бронксом. Йойша изложил хитросплетения своего конфликта с Шиелко. Его речь не отличалась связностью. Он перескакивал с красивых глаз Норы Махно на темную историю с жульничеством во время опроса по географии. Дондог слушал вполуха.
— А в придачу, — заключил Йойша, — родители Шиелко против мировой революции.
— Не говори глупостей, — перебил Дондог.
— Я же знаю Шиелко лучше, чем ты, — неожиданно возмутился Йойша. — Мне ли не знать, что думают о мировой революции его родители. Они в нее не верят, они даже против нее.
— Не смеши меня, — сказал Дондог. — Невозможно быть против. За нее даже мелкие торговцы, мама нам объясняла. Даже мелкие собственники.
— Так всегда, — пробурчал Йойша. — Как только ты не согласен, тут же прячешься за мамиными словами. С тобой невозможно спорить.
Диалог пошел было на повышенных тонах, но быстро прекратился. Мальчики дулись друг на друга, каждый сам по себе, неохотно глотая окружающую враждебную сырость. Туман разносил запахи тины, дизельного топлива, временами подванивал дохлой рыбой. Вдыхать приходилось и взвесь дефолиантов, занесенную из тех секторов города, где восстановление еще не началось.
Внутри школы эта сладковатая токсичная вонь только усилилась. Классные комнаты полнились эхом, словно материального присутствия учеников не хватало, чтобы заполнить пустоту. Голосом, усиленным отголосками гласных, какая-то девочка рядом с Дондогом заявила, что от дыма у нее щиплет глаза, хотя никакого дыма не было и в помине. Когда на десятичасовой перемене все высыпали во двор, гризайль оказалась еще более липкой. Лишенное неба пространство давило на воображение. Одуряющий запах дефолианта послужил поводом для шуток и подначек на тему удушья и противогазов, порчи воздуха и химической войны. Кто-то распространил информацию, согласно которой отряды Вершвеллен вот-вот приступят к уничтожению уйбуров и что как раз для них и плавает в воздухе этот газ.
Из боязни подвергнуться нападкам брата Шиелко Йойша просто приклеился к Дондогу, не отходя от него ни под каким предлогом; к этой же тактике он прибег и на перемене в конце утренней части занятий, и в столовой на полднике. Но потом, успокоенный отсутствием выпадов со стороны Шиелко и безразличием Тонни Бронкса, который явно не торопился его прижучить, опять смешался с одноклассниками.
Вновь начались занятия, говорит Дондог. В такой смутной атмосфере, как тем утром, настолько сумрачной, что учительнице пришлось зажечь лампу над классной доской, чтобы мы могли переписать за ней с доски урок, тянулось время пополудни. Речь на уроке шла о сахаре. Дондог пробудился, но все равно время от времени проваливался в теплую пену давешних сновидений. Он пытался удержать в памяти лицо своего деда Тохтага Узбега. Он был все так же невнимателен. Учительница призвала его к порядку резким тоном, таким гнусным и отвратительным, что на сей раз его сотоварищи попросту смолкли, а не разразились смехом и подначками.
