искать по свету новую точку приложения.
При сравнении с книгой Солженицына мы видим, что сценарий германо-еврейских отношений всегда отличался от русско-еврейского варианта. Во-первых евреев в Россию никто не приглашал - они были коренным населением Польши, ко времени прихода русских прожившим там уже 300 лет. Российское правительство, захватив Польшу, так или иначе, вынуждено было с этим считаться. Во-вторых, в России, по-видимому, никто (кроме Екатерины 11, чье немецкое происхождение подсказывало ей обрисованную выше схему отношений) не возлагал каких бы то ни было экономических надежд на евреев. Как сказала при случае кроткая Елизавета Петровна: 'От врагов Христовых не надобно интересной выгоды.' В течение почти ста лет все российские правительства старались всячески ограничить, если не полностью приостановить, экономическую инициативу евреев, и в этом были солидарны с большинством населения Империи.
Не нужно припутывать к этому антисемитизм. Был он или его не было, российская имперская политика была прежде всего политикой самосохранения. Феодально-бюрократический характер внутреннего устройства России законно противился чрезмерной коммерческой активности выходцев из Польши, свободно оперировавших рыночными категориями.
Вероятно, нежданный (и судьбоносный для нас всех) взрыв тяги к светскому образованию, который позже обнаружился среди евреев в годы правления Александра 11, как раз, и произошел от того, что в предшествовавшие годы еврейской рыночной стихии был поставлен почти непреодолимый барьер, и светское образование стало тем единственным путем, который мог дать множеству грамотных евреев почтенное (согласное с их глубинными представлениями) занятие, ставившее их в положение конкурентоспособности с остальным населением.
Вообще, российское государство до самого конца Х1Х в. в евреях
не нуждалось еще и потому что для выполнения тех технических функций, на которые германские государи столетиями раньше приглашали евреев, оно щедро набирало, уже далеко продвинутых, европейских (германских же) специалистов. И русский народ согласно отвечал на это утробной ненавистью к немцам ('Он в землю немца Фогеля, живого, закопал'. Н.Некрасов).
Со второй половины Х1Х в. Россия осторожно модернизуется и все глубже вовлекается в европейскую рыночную систему. И только тут опять начинает разыгрываться германо-еврейский сценарий: российское феодальное государство заигрывает с еврейским капиталом, а российские феодальные отношения позволяют ему расплачиваться только подневольным трудом своих безгласных подданных:
Ванечка, конечно, не знает, но Некрасов-то знает, что без этих косточек не было бы у него железной дороги, потому что именно так, на костях, а не иначе, построены российские города, российские железные дороги и российские атомные электростанции. Так, по крайней мере начиная с Петра 1, движется в России прогресс. И призванные строить железные дороги богатые евреи, с которыми Некрасов в клубе регулярно играл в карты, были тут не более, чем инструментом в руках правительства, проводившего модернизацию страны и государства.
Описывая русскую историю в своем двухтомнике, А.Солженицын избегает вопроса о ее субъекте. До 1917 г. таким субъектом ему виделась, очевидно, Российская империя, в которой живые евреи были достаточно периферийным, часто раздражающим объектом. Именно эта государственническая позиция Солженицына и определяла его симпатии в истории этого периода. Но уже в тексте второго тома он занимает позицию скорее диссидентскую по отношению к новой власти, и тогда русский народ в его трактовке, русская аристократия, русская интеллигенция, а потом уже и крестьянство, оказываются недопустимо пассивными жертвами неназванных демонических безнациональных сил:
'Нет, власть тогда была не еврейская, нет. Власть была интернациональная'. При этом, однако, Солженицын старается соблюсти некий баланс именно по отношению к евреям, упоминая еврейское содействие либо противодействие этим мистическим силам. Но у него так ни разу и не всплыла какая- нибудь русская общественная группа (кроме большевиков), которая бы активно действовала в истории и сознательно предложила евреям какую бы то ни было форму сотрудничества. Он признает, что и белое движение оказалось тут не на высоте общей задачи, несмотря на то, что находились евреи, готовые горячо его поддержать.
Странные эти силы, которые Солженицын не называет, действуют на протяжении всей русской истории, присутствуют в России и сегодня, но с трудом поддаются идентификации, особенно в этнических терминах, которые избрал для себя автор. Силы эти происходят от варварского экстремизма, характерного для российской жизни на протяжении многих столетий ('в комиссарах взрыв самодержавья, взрывы революции - в царях' - М.Волошин). Н.Бердяев приписывал такую особенность российской истории неразвитости гражданского сознания в России, которое никогда не было ограничено устоявшимися бытовыми нормами. В сущности, отсутствием признанной, общепринятой процедуры поверять любое решение трезвым рациональным анализом. Недостатком в обществе чувства меры, коротко говоря.
Разумеется ничего мистического в этой особенности нет, но среди сотни миллионов людей разных культурных уровней и стилей, живущих на удалении тысяч километров друг от друга, единого чувства меры и быть не может, так что пока существует жестко связанное целое под названием Россия, будет существовать и дискомфорт от жесткой единой меры, навязанной из центра.
Это целое обладает инерцией несравнимо более весомой, чем все возможные намерения или теоретические построения идеологизированных групп. И мера модернизации, запланированная в центре всегда будет непосильной для одних (для большинства) и смехотворно недостаточной для других (немногих).
Во втором томе своего '200 лет вместе' Солженицын, как будто, готов поставить вопрос и шире: А зачем нужен самый этот прогресс, если он оплачен такой тяжелой ценой? Тем более, что в наше время впору уже усомниться и в пользе прогресса. Особенно, если значительное большинство российского населения к нему не очень-то стремится (и тогда, и сейчас).
На такой вопрос нет однозначного ответа. Мы не вольны выбирать время, в котором нам придется жить и на самом деле не знаем в какой мере устроила бы нас жизнь в прошлые эпохи. Если бы Советская власть не нашла в массе евреев замену своей изгнанной национальной интеллигенции в первые десятилетия после Гражданской войны и еврейская молодежь не откликнулась бы на это с энтузиазмом, разруха бы не кончилась и СССР не стал бы мировой державой, способной выдержать вторжение Германии.
Однако Солженицын, как патриот-консерватор, старается избежать такой прямой постановки вопроса, потому что это означало бы с его стороны признание ценности многих успехов советской власти. Поэтому, дойдя в своей истории до сегодняшнего дня, Солженицын теряется в подробностях и не может сформулировать, чего же в самом деле он от евреев хочет.
В отличие от Солженицына, царские чиновники, как и большевистские вожди, напротив, хорошо знали, что они хотят плодов прогресса в виде военной и технической мощи без его горьких корней в виде всеобщих прав и демократической неразберихи. Для этого и тем и другим всегда нужны были евреи, как и иностранные спецы. Н.Макиавелли советовал cвоему государю в таком случае пригласить способного управляющего, наделить его неограниченными полномочиями, поощряя не щадить ни собственности, ни жизни граждан, а по достижении желанной цели демонстративно казнить его за тиранство.
Петр Первый в своей борьбе за российский прогресс такого коварства еще не планировал, хотя его лихие соратники в ходе борьбы за власть после его кончины сами позаботились, чтобы никто из них не остался на поверхности. Сталин же, следуя советам мудрого итальянца, неуклонно и виртуозно использовал для своей и государственной пользы и способных евреев, и всеобщее раздражение против них. Всякий лояльный российский гражданин, что бы он об этом ни думал, уже самой своей лояльностью подтверждает конструктивность такого подхода.
Если бы я жил в России и был лояльным российским гражданином, я безусловно был бы за прогресс, хочет этого большинство населения или не хочет - народ ведь, в сущности, никогда не знает, чего он хочет. И, вот, в этом-то экстремизме (или, как он думает, моральной глухоте) Солженицын евреев и винит, хотя способы достижения прогресса в России всегда определяли, конечно, не они. Эти способы определяются
