АРАБСКАЯ ВЕСНА И ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Все, кто кончал среднюю школу в России, говорят, что прочли 'Войну и мир' от корки до корки. Но я хорошо помню, как мои сверстники, несмотря на единодушные комплименты взрослых художественным достоинствам толстовской прозы, пропускали десятки страниц пейзажных 'описаний', следя только за фабулой. Тем с большей уверенностью я подозреваю, что и взрослые даже не коснулись последних ста страниц толстовской эпопеи, посвященных почти исключительно рассуждениям о человеческом поведении и движущих силах истории.
Перечитав эти сто невыносимо тягучих страниц в своем солидном возрасте, я уже не смог восхищаться толстовским стилем, но был безусловно поражен и покорен его интуицией ученого, намного опережавшей науку его времени. Вот, что написал Л.Толстой в 'Войне и мире', предваряя на сорок лет работы классика современной социологии Макса Вебера: 'Отступая от понятия о причине, математика отыскивает закон, т.е. свойства, общие всем неизвестным бесконечно малым элементам... Если история имеет предметом изучение движения народов..., а не описание эпизодов из жизни людей, она должна, отстранив понятие причин, отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным между собою бесконечно малым элементам свободы.'
Он, таким образом, как и Макс Вебер, пытался понять общество как результат статистики многочисленных элементарных личных поступков, диктуемых индивидуальной волей. Этот подход - статистика хаотических движений атомов - сложился примерно к тому времени и в физике. Толстой ясно видел стохастическую (случайно-статистическую) природу народных движений, приводящую часто к поражающе парадоксальным результатам социальных пертурбаций, которые не предсказывает никакая логика. Конечно, неожиданное возвышение и диктатура Наполеона сразу после безграничного разгула народной стихии в Революции, а не сам поход на Россию, казался Толстому таким парадоксом.
В более поздние времена такими же парадоксами стали Февральская революция 1917 г. в России и совсем недавняя 'Арабская весна'.
Между двумя этими совершенно разными явлениями в совершенно разной народной среде существует непредусмотренная аналогия. И в том, и в другом случае, европо-ориентированная инициативная молодежная группа, начинавшая революцию, была совершенно не в силах контролировать (и даже рационально оценить) освобожденную в результате грандиозную народную стихию, руководившуюся в этом катаклизме своими архаически унаследованными вековыми стереотипами, а не исходными мотивами инициаторов движений.
По-видимому глубинная подоснова этой неожиданной аналогии кроется в том глубоком культурном разрыве, который в отсталых странах существует между более или менее европеизированной элитой, в какой-то степени следующей велениям времени, и остальной массой населения, для которой историческое время не существует. Даже большевистская партия в начале ХХ в. (не говоря уж о либералах) вряд ли планировала последовавшие затем повальные грабежи квартир и вакханалию бессудных и бессмысленных убийств в Петербурге. Но, возможно, без этого она бы лишилась значительной части народной поддержки на своих решающих первых шагах и потеряла бы свой вдохновляющий боевой ореол. Также и без систематических изнасилований на площади Тахрир и зверского убийства Кадаффи 'арабская весна', наверное, потеряла бы свой своеобразный 'всенародный' характер.
Деспотические арабские режимы, как и царское правительство в России, для нужд управления своими многомиллионными народами вынуждены были за сравнительно короткое время произвести многотысячный полуобразованный класс чиновников, конторщиков, кассиров, техни-ков, программистов, телеграфистов, для которых начатки европейского образования стали производственной необходимостью. Это образование оторвало их от народной массы, но не приблизило к европейскому благосостоянию. К тому же их престиж в традиционно сословном обществе не соответствовал их самооценке. Именно эта часть населения страдала от вопиющего неравенства и коррупции. Именно из них (если не считать и армейских офицеров) вербуются диссиденты и революционеры. Но именно они также легко оттесняются от руководящей роли в разливе народной стихии после победы. Их поверхностная европейская культура отступает перед вековыми народными привычками, не включающими духа равенства и соревновательной конкуренции.
Ленин в свое время правильно охарактеризовал российскую буржуазию как 'казнокрадскую', т.е. зависящую от государственных субсидий, привилегий и налоговых льгот. Эта характеристика в не меньшей степени относится и к буржуазии, выросшей в арабских странах с авторитарными режимами. Делая один шаг вперед в борьбе с государственным деспотизмом, они тут же вынуждены сделать два шага назад, по существу отказываясь от своих 'европейских' достижений. Их жизненный опыт обходить законы бюрократического государства воспроизводит на новом уровне коррупцию, против которой они протестовали. Их фактическая неготовность к самоограничению и солидарности делает их совершенно бессильными перед сплоченным натиском фанатиков.
Одержимость тогдашних большевиков, сравнимая только с фанатизмом тогдашних черносотенцев, принесла им в свое время решающую победу посреди всеобщей растерянности, вызванной падением традиционной деспотической власти. Фанатизм исламистов, братьев-мусульман, так же дает им дисциплину, которой постоянно не хватает неорганизованной толпе протестующих дилетантов, и так же сулит им роковую для их народов победу.
Для европейского сознания на первое место в событиях 'арабской весны' выступает Ислам, но на самом деле не нужно слишком углубляться в Коран, чтобы увидеть насколько реальная ситуация не зависит от религии. Мусульманские толпы, громящие христианские церкви в Каире, так же невежественны в своем исламе, как и их невинные жертвы в своем христианстве. Их представления об евреях и Израиле тоже происходят не из Корана и так же не имеют ничего общего с фактами. На передний план выступают не культурно обусловленные религиозные отличия, а сам анти-культурный призыв - громить! Возглавляемые большевика- ми толпы громили церкви без всякого Корана, по зову сердца, не способного смириться с существованием всякой иной власти, кроме власти грубого насилия.
Толстому его научная проницательность не помогла понять и уловить ход событий в России. Говоря о 'свойствах, общих всем неизвестным бесконечно малым элементам...', он склонен был приписывать всем этим 'элементам свободы' свои свойства ('ведь все люди равны, разве нет?'). И в этом своем святом убеждении пребывал заодно со всей современной ему 'прогрессивной' русской интеллигенцией. Его 'народный' герой Платон Каратаев - порожденный его собственным воображением толстовец - так и не сыграл никакой положительной роли в российской истории. То, что получилось из российского общества в ходе революции, возникло скорее из сохранившегося в косном подсознании людей наследия Московского царства ХУ11 в., чем из идеалов Ясной Поляны Х1Х-го. И уж конечно не из ленинских марксистских теорий ХХ-го. Так же и современный исламизм происходит не от блестящего культурного наследия арабских элит некоторых процветавших исламских государств далекого прошлого, а из многих последующих застойных веков отсталых обществ, отодвинутых историей на периферию современного мира.
Я не думаю, что Толстой заблуждался. Я думаю, что он хотел, чтобы его фантазии были правдой, во что бы то ни стало и вопреки всякой реальности. Такова психология сильного идеолога. Таково условие возникновения нового идейного течения. Этому течению, толстовству, не суждено было сыграть роли при наличных исходных данных надвигавшейся русской революции. И потому Толстой сумел стать всего лишь ее невольным 'зеркалом'. Воспользовался ситуацией другой, более решительный, более скептичный и более адекватный вождь. Назвать его более практичным, рука не поднимается. Его марксистская теория, как и теория Толстого, как и всякая другая теория, сыграла тут совершенно незначительную роль. Совсем не обязательно адекватно понимать мир, чтобы его 'перевернуть'. Это стало одним из важных уроков
