пытается превратить евреев в заложников в своей борьбе из-за той фундаментальной роли, которую судьба евреев играет в обеих религиях.
Вся послевоенная история евреев и государства Израиль ясно показывает, что борьба за будущее евреев есть также и борьба за тот или иной образ всего остального мира, как и предполагали Герцль и Нордау. Потому что реальная судьба сегодняшних евреев и их государства вносит в устоявшиеся представления всех народов (христиан и мусульман, но также и традиционных евреев) такие коррективы, которые требуют готовности к пересмотру их самых фундаментальных посылок. Как бы фантастически антидемократические и антилиберальные силы во всех странах ни искажали для собственных нужд смысл и цели этого движения они, однако, правильно видят сионизм, как потенциально опасного противника. Еврейский народ приговорен к этой идеологии своей религией и судьбой, как члены царствующего дома приговорены к монархизму.
МЫ МЫСЛИМ ЛИШЬ ПОСКОЛЬКУ МЫ СУЩЕСТВУЕМ
Израильские интеллектуалы иногда с любопытством, а чаще с удивлением, порой и раздраженно, спрашивают: 'Почему многие русские (израильтяне) такие непримиримо правые (в политике)?' Легкий ответ напрашивается: 'Ну, например, плохо воспитаны', - однако это неполный ответ, и обе стороны это знают. И сам факт, и это любопытство подтверждают, что мы, 'русские', - другие, и наше отличие коренится глубже, чем в политических взглядах. Мне кажется, наше отличие коренится в нашем другом отношении к миру. Это отношение сформировалось под влиянием совершенно отличного опыта детства. Раннего опыта, в котором содержится весь человек. Или почти весь.
Поэт Вордсворт в XIX в. утверждал, что 'дитя - отец человека'. А Борис Пастернак, в ХХ-м, говорил, что 'детство - это яркий пример парадокса, когда часть больше, чем целое'.
Несколько лет назад в престижном журнале 'Мознаим' появилось интересное эссе израильского писателя Йорама Брановского о детстве. Вот что он пишет о себе:
'Я считаю, что у меня совсем не было детства... Детство - это миф и выдумка поэтов. Они сначала открыли любовь, а потом - в тех же поисках оригинальности - детство, все для того, чтобы было им, о чем петь... Но я повторяю: не было ни леса, ни медведей... Родители мои хотели все начать сызнова. И все было с самого начала, ничего от национального или религиозного... Совсем. И так это прошло, с головокружительной скоростью... поездки в деревню, несколько детских болезней... почти ничего...
Весь я - плод позднего чтения и путешествий, что вовсе не вели меня в страну детства, скорее - в те места, которые составили основу культуры моей, - в Грецию и Италию... Мир видится мне временами как шутка или сумасшествие, и почти всегда он видится мне, как почти несуществующий. Я... не верю, что он существует. И я связываю это с несуществованием моего детства...'
Боюсь, что это типично для сегодняшнего западного интеллектуала и захватывает многих израильтян. Я рад, что пришел из глубокой провинции и ощущаю себя иначе. Может быть, это поможет мне найти в Израиле родственные души, для которых собственное детство, существование мира и наше существование в нем - еще не пустой звук. Я очень надеюсь встретить здесь тех, чье детство было продолжительным и плодотворным.
Советская власть лишила нас многих культурных достижений человечества. Мы испытали голод, холод и неволю. Многих из нас она лишила также и родителей. Но было бы несправедливо сказать, что она отняла у нас детство. Напротив, она одарила нас детством проч-ным и продолжительным. В сущности, мы так никогда и не изжили его до конца...
В раннем возрасте я немного заикался. Врачи рекомендовали родителям побуждать меня учить и декламировать стихи. Я декламировал со страстью:
Как хорошо был организован наш детский мир! Проникновенные эти стихи, написанные еврейским поэтом Львом Квитко, вдохновенно переведенные на русский язык поэтом-евреем С.Маршаком (и нас еще смеют упрекать в недостатке еврейского воспитания!), рисовали такую вдохновляющую картину...
Были там, конечно, присутствовали и злые силы:
Но мы не дадим! Не выйдет! Каких бы это ни стоило жертв, даже жизни брата:
Не было у меня никакого брата. Я, как и большинство моих сверстников, был единственным ребенком, родившимся в голодные годы и вскормленным искусственным молоком. Но идея нерушимой верности силам Добра пронизывала мое золотушное существо до самых печенок, и я любил моего несуществующего, самоотверженного старшего брата неземной любовью.
Если бы я знал, что мой старший брат пал, в действительности, жертвой аборта! Если бы я знал, что всего через год товарищ Ворошилов горячо пожмет руку Риббентропу! Если бы я знал, что и самого Квитко всего через десять лет расстреляют ни за что, ни про что... Мы оба, Лев Квитко и я, ничего не знали об этом и были счастливы...
Я не шучу. Я хочу сказать, что у нас было все необходимое для счастливого детства. Потому что для счастливого детства необходима только уверенность в незыблемости нашей системы координат. И она у нас была.
Наши родители тоже 'хотели все начать сызнова'. И все у нас тоже было 'с самого начала, ничего от национального или религиозного'. Но страна и режим обеспечили нас Абсолютами, и наше детство оказалось долгим и полным смысла. От пяти до десяти, когда началась Война и нас понесло в Сибирь, подальше от смерти; от десяти до пятнадцати, когда я вышел из исправительного лагеря, и меня понесло из Сибири, подальше от тюрьмы, прошли две большие, наполненные событиями жизни, каждая из которых не короче моих последующих шести десятков взрослых лет, проведенных в разных городах и странах.
В сущности, я сейчас с трудом представляю, как это я от бесконечно длинного, осмысленного периода, который обычно называется детством, добровольно перешел к тому чересчур поспешному мельканию, в ходе которого так быстро утекает моя взрослая жизнь. И как от чувства уверенности и единственно правильного выбора, которое превалировало у меня в детстве и юности, я все чаще стал переходить к бесконечным колебаниям и чувству вины, которые так отравляют нам взрослые годы.
Человек - это существо, родившееся с жаждой абсолютного. Советское воспитание, несмотря на поверхностный атеизм, эту потребность удовлетворяло. Оно внушало ребенку абсолютное сознание своей правоты, и это сознание, как потерянный Рай, навеки предносится нашему мысленному взору, давая силы верить. Опыт гармоничного мировоззрения навсегда остается идеалом, быть может и неосуществимым, по которому, однако, обречена тосковать душа взрослого.
