– А ногой хотел ударить.
– Прямо в живот…
– Еще штрафуют из-за него.
Я молчал. Значит, я видел живого фашиста. Бывшего, правда, но фашиста. И когда-то он бил наших людей, бил дядю Васю. Значит, теперь вот они какие – ходят в замшевых курточках, разъезжают в красивых машинах. А мы-то, дураки, пялили глаза на их автомобили. Нет, машины ни при чем. «Мустанг» действительно хорош. Да и не Кернер его сделал. Он лишь купил, его, гад мордастый! Рожу-то прямо как свеклой вымазал… Я ведь сам видел в газетах фотоснимки: собираются всякие недобитые с гитлеровскими орденами, флаги вывешивают, песни горланят, снова воевать хотят. «Кирпичиной бы…» – вспомнил я слова Димана и вздрогнул. А если вправду? Залепить разок-второй, чтобы помнил. Только нужно по-умному. Напротив «Интуриста» высокий дом. Войти в подъезд и с третьего или четвертого этажа шарах-шарах по машине. И домой. А на улице паника. Фашист развопится… Жаль, конечно, «Мустанг». Да ладно, ничего не поделаешь.
Эта мысль жгла все сильнее и сильнее. И я видел, что никуда мне теперь не деться. У меня так бывает: втемяшится что-то в голову, и все, не выбьешь это нипочем. Я понимал: раз Кернера выпустили, значит, его проверили. Все в порядке. Может продолжать свое путешествие. Может спокойно продавать в своем Мюнхене микстуры и клизмы. А дядя Вася? Как же все в порядке, если он допрашивал дядю Васю? Он, этот самый Кернер, а не кто-то другой. Нет, я по этому поводу думаю иначе. Уж если я могу что-то сделать для дяди Васи своими руками, то…
Отозвав Димана в сторонку, я сказал:
– Послушай, давай вместе, идет?
– Что?
– Кирпичиной.
– Что? – опять спросил Диман.
– Влепим по разику – и будь спок, – сказал я.
Диман ничего не понимал. А может, притворяется.
– Трепло! – сказал я.
– Постой, постой! – догадался наконец Диман. – Я не трепло, ты же знаешь. – И он взял меня за руку: – Айда.
Я помедлил, потом предложил:
– Прихватим Витальку.
– Давай, только…
– Что?
– Он не захочет.
Виталька весь просиял, когда узнал о нашем плане.
– Молодчаги, – похвалил он нас, – не берите только большие камни.
– Знаем-понимаем, – сказали мы, – айда.
– Ребя, – помялся Виталька, – мне нельзя, от отца влетит. Он же…
– Удерем. Никто нас не увидит, – заверил Диман.
– А если?
– Если бы да кабы… – проговорил я. – Идем. Сначала попадет, а потом простят.
– Нет, ребя. Мне нельзя, – повторил Виталька. Мы с Диманом пошли к воротам.
Конечно, втроем было бы веселее. Нет, я не боялся. Я уже знал, что не отступлю. Но все же втроем шагалось бы как-то увереннее. Я подумал, что Таня, будь она мальчишкой, пошла бы с нами. Что же из того, что она дружит с Виталькой? Все равно она человек справедливый и сильный. Так мне почему-то кажется.
Хорошо, что рядом Диман. На турнике он подтягивается одиннадцать раз, а мы с Виталькой лишь по пять. Но дело не в этом. Я знаю, что Диман никогда не подведет. С ним можно в огонь и в воду. Мы могли бы стать друзьями, только мне с ним как-то не очень интересно.
Виталька говорит, что Диман – лопух: что ни скажешь, всему верит. Но Виталька может еще и ми так наплести.
Диман отличный парень. Но ведь не сделаешь своими друзьями всех отличных ребят. Настоящий друг – это, по-моему, большая редкость. Это не просто приятель и не только «свой в доску кореш», а что-то особенное.
Мы говорили с Диманом о том, где лучше наорать камней, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Передо мною стоял Глеб.
– Привет, – сказал он.
– Здравствуй! Вот знакомься. – Я показал на Димана. Они пожали руки.
– Как делишки? – спросил Глеб.
– Нормально. А у тебя?
– Оч хор!
Я улыбнулся. Ну и уморительный парень этот Глеб. Я вдруг подумал, что фамилия у него должна быть непременно двойной, из коротких слов, что-нибудь вроде: Тип-Тон, или Чик-Чик, или Шур-Мур.
– Слушай, – сказал я, – как твоя фамилия?
– Моя?
– Ну да!
– Зачем? – подозрительно взглянул он.
– Просто так…
– Ну Травушкин, а что?
– Травушкин?… – Я не сдержался и прыснул. «Глебка… лошадиная голова… Травушкин», – завертелся в моей голове веселый хоровод.
– Заболел, да? – обиделся Глеб. Я никак не мог остановиться. Только взгляну на его голову и уши – и все, приступ смеха.
– Извини… – говорю я и смеюсь. – Я не хотел, – говорю и падаю от смеха.
И Диман вдруг рассмеялся. Он-то с чего? Ведь не знает. За компанию, видно.
И тут заржал сам Глеб. Именно заржал.
Со мной истерика: «Травушкин… Муравушкин… Лошадушкин… Кобылкин…» Ой, не могу! Лошадиная голова. Лошадиная фамилия. Лошадиный смех.
Наконец мы успокоились.
– Вы куда шли? – спросил Глеб. Мы с Дима-ном переглянулись. Шли рассчитаться с гадом, и вдруг на тебе – смех до коликов.
– Глеб, – сказал я, – ты помнишь того, в курточке, возле «Мустанга»?
– Хозяина?
– Ну да, краснолицый такой…
– Конечно, помню.
– Он фашист, – сказал Диман.
– Как? – растерялся Глеб.
– Самый настоящий. Об этом уже все знают.
– Кто сказал?
Мне не хотелось сразу все выкладывать, и я ответил коротко:
– Вот сказали.
– О бэ эс? – проговорил Глеб и улыбнулся.
– Не понял, – сказал я. – Ты про кого?
– По буквам: одна бабка сказала. Теперь пол? На этот раз шуточка мне не понравилась.
– Можешь не верить, но он фашист.
Глеб остановился.
– Расскажи, – потребовал он.
И я рассказал обо всем: о допросе, о партизанах, о встрече возле колокольни, о милиции, о Виталькином отце, который все уладил.
