слез.
– Что – бывает? – спросила она, словно ничего не поняла.
– Ну это… – сказал я, – двойка… на экзамене.
– На каком экзамене?
– На вашем.
– На моем?
Она рассматривала меня недоуменно. И вдруг улыбнулась. Потому что все поняла. Правда, улыбка была короткой и слабой. Глаза ее снова стали печальными, темными. Она сказала:
– Он меня не любит. Понимаешь?… Не любит. Произнесла она это просто и спокойно, как будто мы были с нею добрые знакомые, как будто давно уже ноли беседу обо всем этом.
Никто со мной раньше так не разговаривал. Я даже представить себе не мог, что можно сказать это постороннему человеку.
Мне почему-то захотелось, чтобы у нее было псе хорошо.
– А может, любит… – проговорил я.
– Не любит. – Девушка опять смотрела куда-то вниз. – Он мне сам сказал.
И снова мне показалось, что я давно ее знаю, и не просто знаю, а что мы друзья, настоящие друзья, большие.
– Меня тоже не любит, – бухнул я неожиданно.
Вот ведь как бывает. То я удивлялся, что она так со мной откровенна, и вдруг то же самое сказал постороннему человеку… Но, может, постороннему-то и легче. Я бы ни за что не открылся маме, или отцу, или моим знакомым.
Девушка молча взглянула на меня и не ответила, словно еще ждала чего-то.
– Она мне не говорила, – добавил я, – только я сам знаю.
Больше ничего не хотелось рассказывать о Тане. Но девушка и не спрашивала. А мне сделалось легче, и я даже попробовал пошутить.
– Да, знаю, – повторил я, – только реветь в три ручья из-за этого не буду.
– Тебе сколько лет? – спросила она.
– Четырнадцать, – решил я прибавить полгода.
– А мне двадцать один. Через семь лет ты бы не так сказал.
– Ну да! Не так… То же самое и сказал бы, – заупрямился я.
Девушка опять слабо улыбнулась.
– Много ты понимаешь, – произнесла она.
– Не меньше вашего! – разозлился я.
Только что говорил с ней на равных, поделился как с человеком, а она… Словно вдруг увидела во мне малолетку.
Я уже думал подняться и уйти, но, взглянув на нее случайно, увидел, что она переменилась. Улыбалась она теперь не слабо, а вовсю, и глаза смотрели весело, тоже смеялись.
– Тебя как зовут? – спросила она.
– Вам-то что?…
Она опять не обиделась. Сказала:
– Говори мне «ты». Не люблю неравноправия. – И снова спросила: – Так как же тебя зовут?
– Эдик… А вас?
– А «тебя», – поправила она.
– А тебя? – Я вдруг почувствовал, что от моей злости ничего не осталось.
– Нина. – Она протянула мне руку.
– Очень приятно, – сказал я и смутился. Где-то я видел, может, даже в фильме, как эти слова говорили девушке при знакомстве. Наверное, в них не было ничего особенного, но я произносил их первый раз, и мне было как-то неловко. Может, опять я в чем-то веду себя не так? Не подумает ли она снова, что я еще мал, чтобы со мной можно было разговаривать, как со взрослым?
И тут Нина спросила меня ни с того ни с сего:
– Эдик, а ты не москвич?
«Так и есть, – испугался я, и щеки мои запылали. – Веду себя как малолетний шкет! А что я не москвич, должно быть, у меня на лбу написано».
Нина, конечно, заметила, как я залился краской, и поспешила пояснить:
– Я вижу, ты купил московские открытки, пот и спросила. Потому что я сама такая. Как куда приеду, запасаюсь всякими открытками и путеводителями.
– А-а-а… – У меня гора с плеч свалилась. Я повертел в руках набор открыток и зачем-то сказал: – Это я в Кремле купил.
Совершенно непонятно, для чего я так сказал. Она хотела узнать, из какого я города, а я ей про открытки.
– Где ж ты еще побывал? – спросила Нина.
– Нигде. Я только утром приехал. – И добавил: – Из Уярска.
– Это с самого утра ты ходишь по Москве?
– Да нет… – проговорил я и умолк: не хотелось рассказывать о Дим Димыче и его учебной машине. – Не с самого.
– Наверное, голодный, как Бармалей?
Я улыбнулся, потому что привык считать Бармалея не столько голодным, сколько кровожадным. Но поразмышлять о Бармалее я не смог. Другие мысли завертелись вдруг в моей голове: чего бы проглотить на самом-то деле?
И опять Нина сразу же обо всем догадалась.
– Идем, – сказала она.
– Куда?
– Поедим. Заодно на Москву с высоты посмотришь.
– С какой высоты?
– С пятнадцатиэтажной. Ну, пошли?
Кабина этого лифта была очень большой. Вместе со мной и Ниной сюда вошло еще человек пятнадцать. Лифтерша сидела на удобном вертящемся стуле у щитка с кнопками. Возле нее был телефон, а над нашими головами беззвучно работал вентилятор.
– Все в кафе? – спросила лифтерша и, чуть выждав, нажала кнопку.
Все было необычайным: и мое знакомство с Ниной, и лифт, уносящий нас на пятнадцатый этаж, и то, что мы сейчас будем обедать в кафе. Мне приходилось бывать в кафе с мамой и папой. Но вот так…
– «Огни Москвы», – сказала лифтерша, и, словно услышав это, лифт остановился, и двери его раскрылись.
Кафе «Огни Москвы» занимало длинную открытую веранду и зал. Мы сели за столик на веранде, но сидеть спокойно я не мог, то и дело вскакивал и заглядывал за перила.
А там, внизу, подо мною лежал город. Слева горели золотые луковки кремлевских соборов. Они прежде всего бросались в глаза. Потом уже я стал рассматривать и башни со звездами на шпилях, и зубчатые стены, и Александровский сад, по которому только что шел с Ниной. За садом виднелась река. Ее голубая лента то пряталась среди домов, то появлялась вновь. А за рекой опять дома, дома, дома… Они пропадали в дымке. Лишь один дом, высокий и островерхий, возвышался над горизонтом.
Нина тем временем изучала меню.
– Эдик, – позвала она.
Я обернулся. Она положила меню на мой край стола и сказала:
– Выбирай скорее, – уже подходила официантка.
Меню – оно было в толстой синей папке – я взял с опасением. Я думал, что все здесь стоит очень дорого, «безумно дорого», как сказала бы мама. А ведь деньги мне дали не на кафе. Уж лучше бы мы пообедали в столовой. Правда, она находится обычно на первом этаже, а не на пятнадцатом. «Ладно, – успокоил я себя, – за один раз не пропаду. Можно завтра обойтись без обеда в случае чего».
