Она отходила от кассы с чеками.
– Здравствуй, – сказал я и нелепо спросил: – Ты за хлебом?
– Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. – Зеленые глаза ее так и вспыхнули.
Я пропустил это мимо ушей и сказал:
– Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, – и подскочил к кассе, где было всего-то три человека.
– Нет, я очень тороплюсь, – сказала она и протянула чеки продавщице.
Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было.
От огорчения я сунул мимо сумки свой батон – он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось.
Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились…
Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание?
И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда:
Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься.
Это меня и погубило.
– Пиши, пиши, – услышал я за своей спиной, – чего сдрейфил?
Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман.
– Красиво пишешь, – сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку.
Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки.
Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул.
Но в один прекрасный день (прекрасный – это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, – ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. – Не то немцы, не то французы, но отличные ребята».
Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали – одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года.
Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?».
Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!»
И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись.
– Красиво пишешь, – повторил он, – я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет?
Я молчал.
– Это называется сердечная болезнь, – сказал Чикиряй и вновь затянулся. – Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!..
Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се.
– Ты смелый человек, Эдя. Только зачем портить нервы родителям? – Он отпустил руку.
Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал:
– Я ничего не знаю и ничего не видел. – Он приложил палец к губам. – У тебя есть рубль?
Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек.
– Ладно, – сказал Чикиряй, беря монетки, – я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль.
Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали:
Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку:
– Видел?
– Видел.
– Что скажешь?
Я пожал плечами.
– Знаю, кто это сделал, – сказал Виталька.
– Кто? – испугался я.
– Верка. Кто же еще? Пошли сотрем.
Я помялся.
– Неудобно при всех, – сказал я. – Давай потом.
Леха, Виталькин брат, равнодушно произнес:
– Шею накостылять надо.
– Кому? – попробовал я уточнить.
– Не знаю, – признался Леха. – Кому-нибудь.
Костик тоже прочитал оба слова «Таня» и «Эдик», но при чем здесь знаки + и =, понять не мог.
– Это что, про тебя написано? – подкатывался он ко мне несколько раз.
Когда встретилась Верка, я невольно сжался: вот теперь поехидничает. Но Верка сказала именно то, что я ожидал услышать от Тани:
– Какой-то дурак написал. Не обращай, Эдик, внимания.
После того как я перестал замечать ее гаммы и колотить в стенку, Верка, видимо, переменилась. Но мне-то что от этого, мне все равно.
И наконец я увидел Таню. Она шла по двору к воротам. Я подождал немного и, когда она уже вышла на улицу, припустил следом. Догнав ее, я сказал, стараясь дышать ровнее:
– Здравствуй, Таня. А мне как раз в ту сторону идти.
– Здравствуй, – холодно проговорила она. – Разве ты знаешь, куда я иду? Может, я сверну сразу же за углом.
– Таня, я знаю… Ты из-за этой надписи… Ты не сердись… Подумаешь!
– Что мне сердиться! – вспыхнула Таня. – Ее написал какой-то злой человек.
– Почему… злой?
Таня не ответила. Лишь когда мы дошли до угла, она сказала:
– И вес равно ведь там неверно написано. Чего сердиться?
– Да, – произнес я растерянно.
– Ну, пока, – сказала она и свернула направо. Вначале мне захотелось пойти за нею, даже побежать. Но я сдержался. «В самом деле, что же получается, если написать: «Таня + Эдик»? Ничего не получается. Знак = здесь смешно выглядит. Нет, знак = ни при чем. Просто нельзя писать +. Ведь плюс что-то соединяет. А у нас?…»
Я вернулся во двор. Посмотрел, как ребята играли в футбол, потом тоже начал гонять со всеми мяч.
