старомодную мебель ставят в комнату для детских игр, потому что взрослым мебель эта не нужна и ее дальнейшая судьба их совершенно на заботит[9]. Дети об этом не просили. Дети в целом — впрочем, объединить их можно только по одному–единственному общему признаку: недостаток опыта — любят волшебные сказки не больше и понимают их не лучше, чем взрослые. К тому же ничуть не меньше сказок их привлекает многое другое. Они молоды, растут, и у них, естественно, хороший аппетит, поэтому они с удовольствием глотают и сказки. Но на самом деле лишь некоторые дети и некоторые взрослые любят именно сказки, причем любовь эта не обязательно единственная и даже не обязательно самая сильная{3}. Как и художественный вкус, любовь к сказкам, на мой взгляд, в раннем детстве вообще не проявляется без искусственного стимулирования. Зато с возрастом она не иссякает, а крепнет, если органична для конкретного человека.
Правда, в последнее время сказки обычно пишут или «пересказывают» для детей. Но то же с?мое можно сделать и с музыкой, стихами, романами, историей и научными трудами. Это весьма опасная процедура, даже когда она необходима. Собственно, от катастрофы спасает только то, что науки и искусства не полностью переправлены в детскую: до детской и до школы доходят только такие вкусы и взгляды, которые, по мнению взрослых (далеко не оправданному), «не принесут детям вреда». Впрочем, без надзора науки и искусства в детской сильно бы пострадали. Точно так же красивый стол, хорошая картина или тонкий прибор (например, микроскоп), оставленные надолго без присмотра в классе, будут неизбежно повреждены или сломаны. Волшебные сказки, изолированные от мира, отрезанные от настоящего взрослого искусства, в конце концов погибли бы, да и сейчас при таком к ним отношении они уже сильно повреждены.
Поэтому я считаю, что волшебные сказки невозможно оценить по–настоящему, учитывая прежде всего детский вкус. Вообще говоря, сборники волшебных сказок в нашем обществе по традиции отнесены в комнаты для игр. По своей природе они скорее родственны чердакам и кладовым. Их содержимое находится в беспорядке, многое серьезно подпорчено. В них перемешались разные времена, устремления и вкусы. Но иногда в этом хаосе можно раскопать вещь непрехо–15 Толкин дящих достоинств — старинное произведение искусства, и достаточно хорошо сохранившееся, которое только по недомыслию можно было куда–то засунуть.
Впрочем, «Книги сказок» Эндрью Лэнга не очень–то похожи на кладовые. Скорее они напоминают прилавки на благотворительной распродаже. Видно, что некий обладатель зоркого глаза в поисках ценностей прошелся с тряпкой по чердакам и подвалам. Сборники Лэнга в значительной степени — побочный продукт его «взрослых» исследований по мифологии и фольклору, однако они созданы и оформлены как книги для детей[10]. Некоторые причины того, почему Лэнг решил так поступить, явно заслуживают внимания.
Во вступлении к первому его сборнику говорится о «детях, которым и для которых рассказаны эти сказки». «Дети воплощают молодость человека, — утверждает Лэнг, — когда люди еще верны своей любви, вера их не притупилась, а жажда чуда не иссякла… „Это правда?“ — вот великий вопрос, который задают дети», — добавляет он.
Я подозреваю, что понятия «вера» и «жажда чуда» здесь рассматриваются как однозначные или очень близкие. На самом деле они резко отличаются друг от друга, хотя, надо сказать, развивающееся человеческое сознание не сразу и не прежде всего начало отделять жажду чуда от всеобъемлющей жажды знаний. Очевидно, что слово «вера» Лэнг употребляет в обычном смысле: вера в то, что вещь существует или событие может произойти в реальном (первичном) мире. Если это так, боюсь, что слова Лэнга, очищенные от сентиментального налета, означают лишь одно: тот, кто рассказывает детям истории о чудесах, сознательно или нет, но так или иначе спекулирует на их доверчивости, то есть недостатке опыта, из–за которого детям в определенных случаях трудно отличить реальные факты от вымысла. А ведь это отличие — основополагающее и для обычного человеческого восприятия, и для волшебной сказки.
Дети, конечно, способны
Настоящий любитель крикета во время игры как бы зачарован: он весь во власти «вторичной веры». Я же, наблюдая за игрой в крикет, нахожусь как бы на самом низком уровне этой веры, то есть я могу более или менее добровольно подавить недоверие, если уйти нельзя и найдется хоть что–нибудь, что не даст скучать: например, выяснение необъяснимого геральдического предпочтения синего цвета перед голубым. Стало быть, «подавление недоверия» молсет представлять собой состояние усталой, издерганной или чувствительной души и очень подходит взрослым. По–моему, у взрослых часто возникает именно такое состояние, и при чтении волшебных сказок их удерживают на месте и укрепляют их решимость сентиментальные воспоминания о детстве или представления о том, каким должно быть детство. Они считают, что им положено наслаждаться сказкой. Но если бы сказка им действительно нравилась сама по себе, не было бы нужды подавлять недоверие: они бы просто верили — в том смысле, о котором я говорил.
Так вот, если бы Лэнг имел в виду что–нибудь в этом духе, в его словах, возможно, была бы доля истины. Можно поспорить с тем, кто считает, что детей легче околдовать. Возможно, но не уверен. По– моему, это иллюзия, которая часто встречается у взрослых. Вызвана она застенчивостью детей, недостатком у них критического опыта, бедным запасом слов и ненасытностью, обычной для растущего организма. Дети любят или пытаются полюбить почти все, что им дают. Если же им что–то не по вкусу, они не могут как следует выразить или объяснить свое недовольство, а потому иногда его скрывают. Кроме того, для них привлекательно очень многое, хотя они далеко не во всем разбираются и не задумываются, насколько в это можно верить. Во всяком случае, я сомневаюсь, что такое зелье — очарование хорошей волшебной сказки — может «выдохнуться» от частого употребления и потерять силу.
«Это правда? — вот тот великий вопрос, который задают дети», — пишет Лэнг. И я знаю, что они его действительно задают, но отвечать на него нельзя, не подумав прежде хорошенько[11]. Но вряд ли этот вопрос — свидетельство «неиритупившейся веры» или хотя бы стремления к ней. Чаще всего он обусловлен желанием ребенка знать, что за книжку он читает. Знания детей о мире часто настолько скудны, что они не могут с ходу, без посторонней помощи, различить фантастическое, необычное (то есть редко встречающееся или удаленное во времени и пространстве), нелепое или просто «взрослое» (то есть обычные реалии мира родителей, большая часть которого ребенком еще не исследована). Но в общем они знают, что все это в мире существует, и порой все это нравится им одинаково сильно. Иногда, конечно, не только детям, но и взрослым трудно разграничить все эти явления с достаточной определенностью. Каждый из нас, все понимая в теории, бывает, колеблется, как же все–таки классифицировать услышанное. Ребенок вполне может поверить, если ему скажут, что в соседнем графстве живут великаны–людоеды; многие взрослые легко верят, что людоеды есть в другой стране; а уж иные планеты, по мнению большинства взрослых, населены исключительно ужасающими монстрами.
Так вот, я был одним из детей, к которым обращался Эндрью Лэнг: на свет я появился примерно в одно время с «Зеленой книгой сказок». Я один из тех детей, для которых, по мнению Лэнга, сказка — то же самое, что для взрослого роман. Это обо мне и моих сверстниках в предисловии к «Фиолетовой книге сказок» он писал: «Вкус у них почти такой же, как у наших голых пращуров, живших тысячи лет назад. Сказки, похоже, им нравятся больше, чем история, поэзия, география и арифметика». Но что нам, собственно, известно о наших «голых пращурах» помимо того, что голышом они, безусловно, не ходили? Наши волшебные сказки, сколь бы древними ни являлись некоторые их элементы, конечно же, не такие, как
