по этой вершине, он оказался бы на дне каньона! И как… Ну а что если первооткрывателем оказался бы кто-нибудь другой — скажем, Грубый Помол или Судья? Разве не могло случиться, что они из алчности утаили бы от него свою тайну и, нимало не заботясь о других, прибрали бы золото к рукам, поступили, как…
— В точности как сейчас поступаешь ты!
Жаркая краска бросилась ему в лицо, словно чей-то чужой голос произнес у его уха эти слова. В первые мгновения ему не верилось, что эта фраза сорвалась с его собственных побелевших губ, пока он не поймал себя на том, что думает вслух. Сгорая от стыда, он повернулся и начал торопливо спускаться с горы.
Он придет к ним, расскажет о своей находке, получит от них свою долю и уйдет навсегда. Это — единственно правильное решение, удивительно, как оно сразу не пришло ему в голову. А все-таки до чего тяжело, тяжело и несправедливо, что он вынужден встретиться с ними еще раз! За что ему выпало такое унижение? Какие-то минуты он просто ненавидел это пошлое сокровище, которое навеки погребло под своей тяжеловесной массой беспечное и веселое прошлое, стерев без остатка всю поэзию их прежнего счастливого и праздного житья.
Он был уверен, что застанет друзей на развилке, где они будут поджидать почтовую карету. До развилки отсюда три мили, но он еще может поспеть вовремя, если поторопится. Какое мудрое, благоразумное завершение всего, что он проделал за этот вечер, какое никудышное, беспомощное завершение всего, что он за этот вечер перечувствовал! Впрочем, неважно… Чего доброго, они вообразят сперва, что он из малодушия потащился вслед за ними, чего доброго, сперва еще и не поверят ему. Неважно. Он кусал губы, стараясь сдержать дурацкие слезы, которые навернулись ему на глаза, но упрямо шагал все вперед и вперед.
Он не замечал, как прекрасна была эта ночь, убаюканная в колыбели темных холмов, ночь, окутанная светлой дымкой туманов и притихшая перед величием собственной красоты! Там и тут луна склонила свой тихий лик к озерам и разлившимся ручьям, задремала в их объятиях, и на равнину сошел беспредельный покой. А он шагал, как во сне, и непроглядная темень зарослей осталась позади, а перед ним открылись неясные и, казалось, недосягаемые дали, туманные, уходящие в бесконечность горизонты. Мало-помалу он и сам точно слился воедино с таинственной ночью, становясь таким же неслышным, спокойным, бесстрастным, как она.
Но что это? Звук выстрела где-то в стороне хижины! Звук столь глухой, бесплотный, тусклый на фоне всеобъемлющей тишины, что, если бы не мгновенная необъяснимая тревога, которой отозвались на него напряженные нервы, молодой человек решил бы, что ему просто почудилось. Случайность? Или кто-то подает ему сигнал? Он постоял, но звук не повторился, и вновь воцарилась тишина, только на этот раз в ней затаилось нечто зловещее, роковое. Внезапная и страшная мысль мелькнула в его сознании. Он отшвырнул в сторону свой узелок и прочую поклажу, вобрал побольше воздуха в легкие, наклонил голову и, как стрела, полетел на зов.
II
Нельзя сказать, чтобы исход со Звездной заявки отколовшихся компаньонов представлял собою очень внушительное зрелище. По выходе из хижины процессия растянулась и разбрелась. У одних непривычно бурная деятельность усугубила их увечья, в других же неустойчивость благих побуждений вызвала склонность к назойливым музыкальным упражнениям. Грубый Помол, прихрамывая, насвистывал с нарочитой рассеянностью; Судья, насвистывая, прихрамывал с нарочитым усердием; Первый Валет возглавлял шествие с деловым и сосредоточенным видом; Второй Валет следовал за ним, заложив руки в карманы. Две менее могучие натуры, объединенные общим неосознанным желанием, вопросительно поглядели друг на друга в поисках поддержки.
— Ты понимаешь, — произнес вдруг Судья, словно с торжеством завершая долгий спор, — для молодого человека нет ничего лучше независимости. Закон природы, если можно так выразиться. Взять, к примеру, хотя бы зверей.
— А здесь где-то бродит вонючка, — отозвался Грубый Помол, наделенный, по общему признанию, аристократически тонким нюхом, — не дальше как в десяти милях отсюда. Скорей всего перебирается через кряж. Эх, и везет же мне! Как выйдешь из дому, так на тебе! Да и вообще не вижу надобности таскаться сейчас по участку, раз мы сегодня все равно собрались уходить.
Оба помолчали, выжидая, как отнесутся к его словам Первый и Второй, хмуро бредущие впереди. Однако отклика не последовало, и Судья беззастенчиво изменил приятелю.
— Неужели ты так и торчал бы там, мозолил глаза, не дал бы Старику переварить новость наедине с собой? Ну нет! Я, например, с самого начала видел, что до него все доходит — медленно, правда, но уж как надо, и я рассудил, что нам самое лучшее будет выкатиться не мешкая и дать ему время оглядеться. — Судья предусмотрительно повысил голос, чтобы слышала и пара впереди.
— Он, сдается, говорил, — заметил Первый Валет, внезапно останавливаясь и поворачиваясь к ним лицом, — будто этот новый лавочник обещал отпустить ему провизии?
Грубый Помол просительно взглянул на Судью, и сей джентльмен вынужден был отвечать:
— Да, говорил, я точно помню. Это у меня самая главная была забота, — сказал он с таким видом, будто сам договорился обо всем с новым лавочником. — Помню, мне как-то сразу стало легче на душе.
— Да, но разве он не прибавил к этому еще кое-что? — осведомился, в свою очередь, Второй Валет, тоже резко останавливаясь на месте. — Насчет того, что это только в том случае, если мы поработаем на отводной канаве?
Теперь уже Судья с надеждой повернулся к Помолу, однако этот последний, делая вид, что готовится к длительному совещанию, уютно расположился на пне. Судья тоже сел и нехотя подтвердил:
— Ну, правильно! Мы или он.
— «Мы или он», — с мрачной иронией передразнил Первый Валет. — Тебе что кажется, что ты уже все там расчистил? Просто губишь ты себя этой непосильной работой, вот что я тебе скажу; так и хватаешься, какая ни подвернется, так и рвешься, что бы такое еще сделать…
— Я будто бы слыхал, как кто-то высказывался в том смысле, что, мол, и работенка больше подходит для китайца да и потеряешь дня три, — не менее ядовито ввернул Второй Валет. — Возможно, я ослышался?
— Для Старика же это будет вроде развлечения, — неуверенно сказал Грубый Помол. — Чтобы, значит, не так замечал свое одиночество.
На эту реплику никто никак не отозвался, и Грубый Помол, вытянув поудобнее ноги, извлек свою трубку. Не успел он это сделать, как Первый Валет круто повернулся и зашагал по направлению к ручью. За ним, чуть помедлив, молча последовал Второй Валет. Судья, мудро рассудив, что самое лучшее — примкнуть к стану сильнейших, рысцой затрусил за ними, предоставив Грубому Помолу уныло замыкать шествие, что тот и сделал, понуро и неохотно.
Их путь повел в сторону от Звездной горы, к излучине ручья, где были некогда сосредоточены их первые тщетные изыскания. Отсюда и брала свое начало пресловутая отводная канава, которая шла по границе заявки нового лавочника, а затем терялась в болотистой лощине. Канава была забита всяким мусором. Желтый ручеек, некогда струившийся по ней, видимо, иссяк вместе с их энтузиазмом, теперь от него осталась лишь зеленоватая лужица.
За весь свой недолгий путь они едва ли обменялись хоть словом и не получили от Первого Валета никаких иных разъяснений, кроме наглядного примера, поданного им, когда они вышли на берег. Ничего не говоря, Первый Валет спрыгнул прямо в канаву и с ходу принялся расчищать ее от сучьев и веток. Раззадоренные этим зрелищем, похожим на новую и бесконечно озорную игру, остальные весело соскочили вслед за ним и вскоре были целиком поглощены увлекательным единоборством с заглохшей канавой. Судья, перестав хромать, перемахнул через сломанный лоток, Грубый Помол, перестав свистеть, затянул песню — довольно удачное подражание песне китайского кули. Однако прошло минут десять, и невинные радости подобного времяпрепровождения слегка приелись. Грубый Помол уже принялся тереть свою ногу, как вдруг
