— А я бы — последний, вон в той шестнадцатиэтажке на самом высоком холме. Там уже два года квартира продается. Моя подруга Майя хочет купить, потому что Майя чистый человек… Ну, или не то что бы чистый, а… понимаете, противно иногда жить, когда сверху и снизу — люди. Как бутерброды, блин. Извините, если я чего-то не так говорю.
— Ничего, бывает.
Замолчали. Потом, когда выехали на оживленное сабурталинское шоссе, женщина эта вдруг вкрадчиво говорит, наклонившись к уху:
— Вот вы, милочка, не знаете, каково остаться без родителей. Папа мой покойный говаривал, когда поднимал тост за родителей, что он еще мальчик, потому что мама его жива. Мама — стена между нами и жизнью. Все страшное сначала в нее ударяется. Поэтому мы можем еще по травке босиком побегать, на солнышко засмотреться. Как бабушка умерла, папа сутки со мной не разговаривал. Не слышал, не видел, кто перед ним. А когда мой папа ушел, у меня перед глазами фильм начался — вся наша жизнь, все мои слова и дела — черствые да горделивые. Уже год как нет папы, а фильм тот все крутится… А маму я в пятнадцать лет потеряла.
Никто не понял, даже я, почему я резко попросила остановки и соскочила с маршрутки еще на ходу. Водитель для порядка прокричал в спину: 'Девушка, вы же на конечной собирались'. Но я почти бежала по проспекту Важа Пшавела, отмечая краем глаза, что места — знакомые и даже обжитые. Впереди был перекресток, где на Мишкином месте продавал газеты какой-то паренек с видом божьего одуванчика. Исправно мигал светофор, и от главной толпы, валившей через шоссе от метро, регулярно отделялся поток к угловому супермаркету. Я тоже перешла дорогу и, не сбавляя скорости, прихватила из того чудо-магазина мысленным взором пачку 'Мальборо' для отца, а для матери — новый халат, — ее, дуру несчастную, больше всех жалко. Обычно у меня оставалась заначка на подарки родителям. На сей раз в карманах было пусто, и я думала с досадой: 'Надо же, какие все умные. Жалко, что я не такая. Я, конечно, знаю, что я скотина. Но я хорошая скотина, черт вас подери! Что вам вообще нужно от меня? Что вы липнете ко мне со своими колокольнями? Надо мной и так всю жизнь эксперимент проводится. 'Ксена, встань под дерево, тебе солнце голову напечет. — Нет, Ксюша, под деревом стоять не надо, — оказывается, там сквозняк. — Ксюша, а ты скушала на завтрак котлету? — Сожрала котлету, обжора? Теперь батюшка тебя к причастию не допустит!' 'Ксена! — Ксена! — Ксена! — Ксена!' 'Ксена, туда! Ксена, сюда!' Как будто вы живете одной Ксеной! А ведь я Есенина люблю. И Аллу Пугачеву немножко. И, между прочим, Сальвадора Дали! Вот умру, и станете все свободными'.
Прежде, чем голова успела определить, куда ее, ноги завернули за угол и явно шлепали по направлению к Космодрому. Клетки расшалились не на шутку, требуя горючего. Бессловесный Гогочка был как нельзя кстати. Я отметила с одобрением, что — да, лучше все-таки подзаправиться, чтобы появилось настроение раскручивать дядю Гришу.
Люди на тротуаре мешали мне. Чтобы не натыкаться на них и поменьше вообще сталкиваться с их гаденькими взглядами, я сошла на проезжую часть.
Помню, как возмутило меня, что кто-то грузный, большой и бесцеремонный, навалился сзади с левого боку, покарябал ногу, отдавил, зараза, ступню и сбил-таки с ног. Чертыхнувшись, я упала на правый бок, пребольно ударившись головой о бордюр тротуара. Большой и грузный же, проскочив еще несколько метров, завизжал и замер.
Набежали люди, склонились, протянули руки. Я оперлась на какого-то мужика и встала. Мне совсем не было страшно, ведь я осознала, что это могло кончиться уже после. Руки-ноги были целы, болели только голова и ступня, но мир стал каким-то другим — громким в одном и притихшим в другом. Солнце в белых клочьях было красное и сочное, оно мешало до того, что хотелось приставить козырьком ладонь.
Водитель 'Жигуленка', отматерившись, примирительно предложил:
— Вам куда? Садитесь, подвезу.
Я хотела ответить, что туда, куда я, ходят пешком, но почему-то не смогла: язык выдавил гортанные, нечленораздельные звуки, а горло напряглось и заныло.
— Ты что — немая?
— Может, она дар речи потеряла, когда ударилась?
Я опять попыталась объясниться, но снова осеклась. В горле булькало, как в радиоприемнике, язык истерически боролся с неповоротливостью.
Больше всего меня испугало, что толпа прибывала. Показывая жестами, что всем спасибо, беспокоиться не о чем, мол, такая я от природы, я перешла, пятясь, на другую сторону дороги и завалилась в маршрутку.
Очнулась я только когда обнаружила, что пустая маршрутка мчится по проселочной дороге вдоль неизвестного мне микрорайона с одной стороны и гигантского пустыря с другой.
Медленно сойдя, я направилась сначала в сторону жилья. Потом, когда водитель, немного постояв, убрался со своей тачкой восвояси, резко развернулась и побрела на пустырь.
Всюду были пакеты — черные и белые. Изредка голубые и желтые. Целое полиэтиленовое море. Прошитое очередями ветра. Блещущее под неистребимо-красным солнцем, которое словно рокотало в своих небесах с каким-то неизъяснимым трепетом. Во рту был такой вкус, словно язык стал бруском металла. И очень болели спина и затылок.
Я села на землю, лицом к далеким корпусам, которые походили на желтую пену. Горло свело от жажды по простой водопроводной воде, до которой, казалось, никогда не дотянуться.
Весь этот мир, за исключением пакетов и жесткого вибрирующего солнца, лежал теперь в руинах, а воздух почернел как от копоти.
Подумалось: 'Ну вот и закончилась моя сказочка. Бог отнял у меня язык. А если я вдруг опять обрету речь, то все равно притворюсь немой, чтобы никого больше не обманывать. Ведь история отдельного человека — недоразумение. Каждый факт в ней — ширма для отвода чужих глаз. Да, пора, выходит, закрывать двери, ставить перегородку между жизнью и смертью — старость. Простите меня, все мои… дорогие, что я тихо ухожу от вас. Не так, правда, тихо, как мои бедные папа и мама, а — оп! — и бабушка идет по пустырю, собирает бутылки. Глянь, а это и не бабушка, это — вчерашняя тетя Ксена. Странные они люди — вчерашняя эта бабушка и эта тетка. Ухайдаканные совсем, спокойные. Помнишь, Господи, я просила у тебя только один бесценный дар — спокойствие? Что ж, ты помог мне'.
Потом пропали и мысли. Я просто смотрела на желтую пену нежно слезящимися, слепнущими глазами и видела кипящий как смола черный шар с белым ровным пламенем в середине. От пламени отрывались искры. Они были похожи на рисовые зерна и хаотично двигались в сочной тьме, оставляя за собой дымчато-серые следы. Следы, пересекаясь, походили на артерии. В этой сети трудно было следить за траекториями искр, но я увидела, что каждую рано или поздно выбрасывает за черту круга.
За чертой была я.
Я смотрела на жизнь светлых точечек — тамошних белых пакетов — как бы со стороны не-жизни, из жуткого унылого далека и поэтому без труда представила, что вот, где-то там, в бессмысленном мире скитается моя точечка. Рано или поздно она скатится слезинкой на пустырь, и все повторится, как сейчас: точечка умрет, а я стану не-я. Пустой и ненужной.
Не можем мы быть Телом Христовым, отрываемся и мечемся по траекториям из стен-дверей: глухо запертых, непрозрачных. И нет нам иного пути, как сюда. Рано или поздно.
Прикрыв глаза, я увидела картину.
Непролазная стена из красного кирпича вздувается, словно парус. В каждом кирпичике — крошечная замочная скважина. А посередине той стены висит на гвоздике гигантский ключ. Загадка тебе, сиротинушка.
И тут за спиной раздалось:
— Та-та-та-та-та-та-та! Ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра! Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе!..
Вскочив, я обнаружила сзади паренька в серой рубахе навыпуск, подпоясанного веревкой, который приплясывал, босой, на плоском булыжнике. Галантно наклонившись, он принялся еще и прихлопывать:
— Харе Рама, Харе Рама, Рама. Рама, Харе, Харе!..
На запястьях его были проволочные браслеты и много разных фенечек, как у хиппи. Из нагрудного
