поле.
Водитель переключил приемник, и хлынули такты заключительной части Четвертой симфонии Чайковского — я знаю ее потому, что дома есть пластинка. Стоит во поле березка, а ее крутит и вертит злая вьюга. Ветер заносит ее цементом, закидывает бетонными стенами, а березка стоит. Поднимаются из земли, крепчают в ней соки. Р-раз — треснула кора. Р-раз — хлынули соки. Захлебнулся ветер и понес на низких крыльях сияющие капли. Ссохшийся мир, весь до последней дырки, зависит от березки: распустятся ли почки?
Задрожав, я подобралась к водителю. Маршрутка уже катила по Важа Пшавела — проспекту с фешенебельными магазинами в ногах старинных зданий. Другие пассажиры незаметно сошли, и я, видимо, уже долго мозолила глаза шоферу.
— Остановите здесь, ладно? Вы не обидитесь, если я не заплачу?
Отказать женщине — последнее дело в нашем городе. Поэтому вопрос был чисто символический. Но водитель, остановив, заявил:
— Надо заранее предупреждать. И вообще, вы что думаете, на меня деньги с небес валятся? Почему сели в машину без спросу?
Он словно сросся со своим креслом, перебирает плечами как муха крыльями. Замороченные немолодые глаза направили мне в лоб хмурый, пустой взгляд. Мне кто-то такой смутно припомнился. Но не в этом дело. Я бы все равно его поддела, будь он хоть трижды незнакомец.
— Простите меня — я выпившая и еще — из дому убежавшая. Но вы не волнуйтесь, я возмещу вам убыток, как только вернусь.
— Не надо. Когда сойдете, проверьте, щелкнул ли замок на дверце.
— А я, между прочим, вас знаю.
— Очень приятно.
— Нет, честно. У вас есть доберман?
— Ну… есть
— И вы выгуливаете его в скверике у Глданской бензоколонки?
— Да, вечерами, когда не в смене. А вы что…
— Да-да, у нас ротвейлер по кличке Джесика. Знаете такую? С ней мой папа гуляет — Борис Кузнецов. Встретите, передавайте приветы.
— А-а… Борис… Как же, как же… Да… Надо же… А я вот заработался. Крутишь, елки-палки, с утра до ночи баранку и уже забываешь, что на свете есть девушки.
— Я вас понимаю — жизнь такая.
— Может, я могу чем помочь?
— Не-ет. Мне уже ничего не поможет. У вас стоянка все там же, у верхнего рынка? Я занесу на днях деньги.
— Что ты, дочка, не надо. Соседи мы как никак. А Борис очень даже симпатичный человек. Тебя как звать?
— Ксена.
— А я Артур, будь все неладно.
Мы сердечно попрощались.
Я подумала, что, будь на его месте отец, мы бы тоже с ним неплохо пообщались. Только, разумеется, если бы ему вышибло память, или у меня образовалось бы новое тело. Ведь мой папа очень даже компанейский мужик и при этом в лепешку расшибется, чтобы помочь человеку. Когда его пробовали сократить в первый раз, он развернул в одиночку такой фронт борьбы за права трудящихся, что никто его пальцем не посмел тронуть. НИ его, ни молодого выпускника юрфака, так как отец сражался за двоих. Мне представился необитаемый остров, где я живу в теле совсем другой девочки и одновременно туда попадает после кораблекрушения отец. Мы говорим с ним и — ни одного контраргумента.
Может, у Артура тоже есть дочка, но нет энергии задавать ей вопросы. И еще, между прочим, неизвестно, кому из нас хуже: мне или этой вот дочке.
Ноги в модной обуви неторопливо плыли навстречу, изредка накреняясь разом в одну из сторон. Вился ручеек от прорванной канализации, внося в передвижение некоторую сумятицу. Слева появилась огромная стеклянная дверь, за которой далеко в глубине виднелось овальное зеркало в человеческий рост: сюда-то мне и нужно было в первую очередь.
Я толкнула дверь. Непривычная тишина законопатила уши. Сквозь нее голос мальчишки, который канючил, теребя мать за рукав, показался невыносимо-нахальным.
— Ну купи белку.
— Тебе же сказали: не продается.
— А ты все равно купи.
— Фу, ты… Она просто так здесь, для красоты. Не продается, понимаешь?
— Как так не продается?…
Это был супермаркет, где на центральном прилавке неслась в колесе настоящая белка.
Подмигнув мальчишке, отчего тот отвернулся и зарылся лицом в мамин живот, я сказала продавщице:
— Я хочу белку погладить.
— Белка этого не хочет.
— Значит, и белка не хочет… Понятно. А губка для обуви у вас есть? Пятьдесят копеек? Дайте ее сюда. А сдачи — не надо.
В зеркале я высмотрела пластырь грязи на левом ботинке и, присев, тщательно надраила свои скороходы, потому как чистая обувь в путешествии важнее соленого огурца. Я от этого принципа не отступаюсь никогда.
Еще я обсмотрела свою рыжую куртку, видавшую виды еще со школьной поры, и осталась довольна, что она снова со мной. Правда, красные джинсы, купленные со времен последней работы, не очень-то шли, но зато им было далеко до стирки.
Под конец не удержалась и взглянула в лицо — оно было непривычно надменным.
— Нажралась? — сказала я прямо в глаза. — Ска-а-тина.
По улице шныряли голоса. Я умела выделять их из любого шума. Голоса казались нитями с радужными бусами, влажными, свежими. Они спутались до того, что стали беспорядочным хором, что вогнало меня в странную дурашливую смешливость. Некоторые бусины наплывали, как мыльные пузыри, очень хотелось потрогать их. Или подолгу смотреть, незаметно ступая следом по тротуару, потом через шоссе, потом в переулок, потом до порога… Потом отчетливо-жутко обнаружится, что в руках у меня, допустим, пакет с хлебом, который ждут к завтраку родители. Вот будет встреча, когда я вернусь! Я ведь с детства засматриваюсь. Взгляните на мои детские фотографии. Другие детсадовцы глядят на елку, а я — на профиль соседнего в кругу мальчишки, на то, как заворожено он глазеет. Другие пионеры улыбаются в объектив, я же — птичке, которую высмотрела совсем в другой стороне. Поэтому я и стесняюсь показывать людям свои дурацкие семейные альбомы. Другие, а я вот… Тут я пожалела, что отдала за губку целый единственный рубль, а не пятьдесят копеек. На полтинник моно было приобрести сто грамм в нужную минуту. Но так как не вышло, время стало похоже на тренажерную площадку, что заставило меня как следует осмотреться.
Это был известный в городе перекресток. Напротив гиганта-супермаркета располагалось через шоссе метро и цветочный рынок. На этой же стороне на утрамбованной площадке бывшего газона, что на углу супермаркета, возле самого светофора продавал газеты будущий герой моего повествования, но сейчас его там не было, потому как он в этот день отпросился у начальства, чтобы успеть посадить на самолет бывшую тещу. Через перпендикулярную к шоссе дорогу от этой примечательной точки шла линия корпусов и в седьмом корпусе 'А' жил товарищ его Вадим. Сам же герой моего повествования периодически проживал в хибарке своей мамы, что располагалась в частном секторе за станцией метро. Я же ничего такого пока не знала, но места эти показались мне своими в доску, тем более что оно так и было. В третьем по счету корпусе от угла за супермаркетом, как раз напротив Вадима, была когда-то, лет пять-шесть назад, примечательная квартирка, где хозяин, еврей Галкович, справлял с гостями шабаты — в том числе с правоверными христианами. Там я и познакомилась со своим героем и другом его Вадимом, которые
