— Вы ангел, что все это терпите. Всех этих лицемеров у своего очага. — Он потрепал Джона по плечу. — Прихлопните их величайшим успехом. Я уверен, Ли уже по уши погрузилась в Софокла. Господи, как я ей завидую! Представьте, какой восторг должна вызывать первая встреча с фиванцами, если за плечами опыт взрослой жизни! Полное восхищение! Вот проблема классического либерального образования: поглощаешь литературу огромными порциями и слишком рано, когда еще незрел и не в состоянии понять и оценить. Я только что от министра образования. Славный парень, но краснокирпичник[60] и с примитивными вкусами. Я ему говорю: «Дейв, дорогой, вы должны убрать из программ трагедии и сонеты. Пусть на здоровье разбирают комедии, „Двенадцатую ночь“, „Господ из Вероны“, удовлетворяют аппетит к романтическому. Но ради Всевышнего оставьте в покое Принца Датского, не трогайте Просперо, пусть ребята проникнутся к ним благоговейным трепетом, когда возмужают. Они вас потом поблагодарят и наградят титулом человека, который понимает, что в нашем мире все имеет свое время».
Джон кивнул.
— Не думаю, что он что-нибудь предпримет. Спрашивал, не знаю ли я какого-нибудь мюзикла, чтобы сводить супругу ангольского президента.
Джон приподнял бровь и издал сочный с подвизгом звук — единственное, что роднит англичан с морскими котиками.
— Я всегда усердно оберегал Скай от бессмысленного барахтанья в мировой литературе. Легкий вес — пожалуйста: экспериментируй с Хемингуэем и Колетт, а китов до поры не трогай, пока не прольешь взрослых слез. Иногда мне кажется, только это мы и можем сделать для собственных детей. Читать Достоевского до того, как вступили во внебрачную связь? Абсурд!
Джон живо представил, как Оливер читает «Преступление и наказание» сразу после вступления в эту самую внебрачную связь.
— Кстати, если увидите Скай, передайте, что нам пора. Не могу больше выносить общество этих навозных жуков от культуры. Вы, естественно, исключение.
Так случилось, что Джон в самом деле увидел Скай.
— Она была в туалете. — Джон махнул рукой в сторону ванной комнаты.
— Не может быть!
Джон лежал с Ли в кровати, пил шампанское и заедал поп-корном.
— С тощим хмырем с грязной ухмылочкой в древесно-зеленом костюме.
— Бо Деверо. Ну и ну. Вот проходимец! Публицист киностудии. И что она с ним делала?
— Нетрудно догадаться. Стояла на коленях, а на раковине лежала свернутая пятидесятифунтовая рукопись.
— Какая гадость! Он же такой мерзкий. И ему пятьдесят.
— Девица чмокала с видом крайней сосредоточенности. И рубашку на груди задрала.
— Невероятно! А он?
— Отсасывался с полным удовольствием и при этом любовался собой в зеркале — разглядывал нос на предмет угрей.
— Мне это нравится! У него герпес.
— Откуда ты знаешь?
— А как же иначе? У всех публицистов герпес. И как они себя повели, когда ты вошел?
— Невинная крошка оторвалась и улыбнулась, словно занималась чем-то обычным — вроде как натягивала чехол на автоматический зонтик. Сказала: «Привет, Джон! Грандиозная вечеринка. Не возражаешь, мы попользуемся твоей ванной?»
— Животное. А он?
— Здесь самое смешное. Изверг прямо ей на голову — буквально в ухо.
— Боже! Как она снесла.
— Похоже, спешит взяться за Достоевского.
— Что ты сказал?
— Не важно. И Сту, и ее отец интересовались, как у тебя продвигается с пьесой.
— Сто лет не можем начать репетиции. — Ли подлила шампанского. — Сколько недель уже тянется.
— Может, стоит пока прочитать пьесу? У меня случайно под рукой оказалась книга.
— Завтра прочитаю свою роль.
— А почему бы не прочитать все целиком?
— Джон, это работа. А сейчас время постели. Не заставляй меня заниматься делом. — Ли прижалась к нему. — Приди ко мне в ухо.
Джон перехватил ее руку.
— Ли!
— Ну ладно, ладно, расскажи вкратце, что там случилось.
— Антигона — дочь Эдипа.
— Того, что трахнул собственную мать? Наслышана.
— Именно. Она хочет похоронить брата, но ее дядя Креонт заявляет: если кто-нибудь посмеет попытаться это совершить, то будет казнен.
— Мило. А где ее брат?
— За городской стеной.
— И то хорошо. Хоть не на сцене. Не придется партнерствовать с разлагающимся трупом.
— Не придется. Ты его не увидишь.
— Что дальше?
— Антигона помолвлена с Гемоном, сыном Креонта.
— И они намереваются сохранить труп в семье?
— Антигона спорит с Креонтом и намеревается похоронить Полиника.
— И тут в последний момент является сын — семейные объятия с папашей, — он ее спасает, и оба уезжают в сторону заката на троянском коне.
— Не совсем. Креонт замуровывает Антигону в гробницу.
— Миленько.
— Гемон убивает себя, и таким же образом поступает жена Креонта Эвридика.
— Потрясающе! А кто-нибудь остается, чтобы в последней сцене потушить в доме свет?
— Нет. Но в этом вся суть.
— Ясно. А почему запрещается хоронить брата?
— Он пытался завоевать город и убил другого брата — царя.
— Обычный суперкиношный сюжет о жертве кровосмешения. С точки зрения публики, все сводится к тому, уложит ли она парня в ящик, сумеет ли заполучить другого или ее самое закопают. Хичкоковская неопределенность.
— Нет, тут другое. Хор — это некто вроде главного конферансье — с самого начала возвещает, что ей суждено умереть и всем другим суждено умереть.
— То есть раскрывает финал?
— Да.
— Подожди-ка, давай определимся. Значит, пьеса о рожденной в результате кровосмешения девице, которая зациклилась на мертвяке и вынуждает дядьку замуровать себя в склепе? Никаких денег, секса, наркотиков — ничего сильного? И к тому же зрители заранее знают конец. Да как же ей выдержать хотя бы недельный показ, не говоря уж о тысяче лет?
— Две с половиной тысячи, если быть точным, — рассмеялся Джон. — На самом деле пьеса о предначертании. Антигоне предначертано умереть. Она не хочет, но у нее нет выбора. Креонт не желает ее убивать, но у него тоже нет выбора. Оба как бы на рельсах, которые ведут к гибели. Креонт всеми силами пытается предотвратить события. Не меняет положения даже то, что Антигона в конце концов узнает: брат был плохим человеком и не заслужил погребения. Разницы нет — это рок. Сюжет «Антигоны» о нашей неспособности пересилить судьбу.
