— И, несмотря ни на что, это хорошая пьеса?
— Великая. Замечательная. Зародыш будущей драмы. Лекало для всего последующего: театра, кино, телевидения.
— Брось, Джон. Какой из этого фильм? Кто купит чушь о предначертании? Кино — это выбор, свободная воля и еще — вопрос: сумею я или нет.
— Неправда! Все ясно с самого начала — прямо из титров. Судьба каждого персонажа. Герой побеждает. Если полицейский показывает фотографии жены и детей, его непременно убьют. Когда героиня принимает ванну, всем ясно: в доме маньяк. А музыка — современный эквивалент древнего хора — дает подсказку. Фильмы сами на рельсах, которые ведут к непременной развязке. Одно действие влечет за собой другое. Можно восстановить в уме диалог, а сюжет известен заранее. Мы верим в иных богов или не верим вообще, но законы драмы остаются прежними. Теми же, что управляют пьесами о Фивах.
— И ты полагаешь, я на это гожусь? — Ли допила шампанское и серьезно посмотрела на Джона.
— Знаешь, кто первый сыграл Антигону в Лондоне? Вивьен Ли.
— Неужели? Я ее люблю. Замечательно! Мне предлагали участвовать в восстановлении «Унесенных ветром». Я отказалась. «Завтра будет новый день». Разве такое изобразишь? Она — моя героиня. Я всегда хотела быть Вивьен Ли. Значит, это судьба. «Унесенные ветром» — прекрасный пример того, о чем мы рассуждаем. Скарлетт О’Хара — прямая последовательница Антигоны. Скажешь, не большее безумие пожертвовать всем ради сожженного дома, чем ради непогребенного брата?
— Все это очень умно. Как ты умудряешься спать по ночам, а не прислушиваться к собственным мыслям? Но, пожалуйста, довольно историй. Давай займемся случайными движениями. Оставим в покое Антигону — пусть гибнет ради похорон хлама. Смелей, сделайся предначертанием моей судьбы!
Когда на следующее утро после часового чтения газеты и посматривания в окно Джон вышел из своего кабинета, он застал Ли в большой белой гостиной. Ли была в старых потрепанных джинсах и майке и держала в руках книгу и карандаш.
— Привет! Что поделываешь?
— Одолеваю чертов текст.
— И пишешь на полях замечания? Я потрясен.
— Вроде того. Редактирую.
— Редактируешь?!
— Ну да. Выбрасываю устаревшие слова, обновляю, делаю удобоваримым.
Джон посмотрел через ее плечо. Страница пестрела пометками. «Это не надо», — значилась перед одной из реплик.
— Ты не имеешь права.
— Имею. Во всех моих договорах есть пункт, согласно которому я могу доводить сценарий.
— Это не сценарий, а пьеса. Здесь нельзя менять ни одной строки.
— Я исправляю только свою роль. Другие не трогаю. Если только они не слишком смехотворные.
— Ли, если требуются сокращения, — это дело режиссера.
— Дело режиссера проследить, чтобы меня хорошо осветили и чтобы продюсер имел все необходимое.
— Мне кажется, твой подход не совсем правильный.
— Нет, Джон, ты сейчас утверждаешь другое, что я не справлюсь.
— Справишься. Но это театр, а не кино. В театре ты никогда не играла. Может быть, стоит познакомиться с правилами?
— Тоже мне сказал, никогда не играла! Плевать я хотела на тебя и на твои правила! Я играла всю жизнь. Начала учиться с четырех лет, заработала кучу хреновых «Оскаров». — Ли поднялась и нервно прошлась по комнате.
— Это другое. Театр — особая дисциплина.
— Нечего вправлять мне сопливую желтозубую английскую муть. Дисциплина! Понимаю, что ты имеешь в виду — провал. Считаешь, что мне не справиться, потому что я мещанка, потому что белозубая, жующая резинку блондинка, у которой сиськи больше коэффициента умственного развития. Господи, ты же должен меня поддерживать, стоять на моей стороне!
— Дорогая, я на твоей стороне. Но если берешься за что-то новое, следует проявить некоторое смирение.
— Ты это о чем? — Ли уперла ладони в бедра и гневно выставила на Джона подбородок. — В чем смирение? Я — чертова звезда! Дьявольски огромная звезда! Мое имя пишут даже в Карачи, а Софокла не выговорят. Смирение не мое амплуа — оно противоречит моим условиям. Такого пункта нет в моем договоре. — Тирада завершилась выходом, от которого у публики в «Ковент-Гардене» захватило бы дух.
Джон вышел на улицу, брел по тротуару и думал. Миновал Чаринг-Кросс-роуд и заглянул к букинисту. Его все больше тянуло к старым изданиям. Темные коридоры изящных слов, истертые, потрепанные переплеты, плотные стопки былой гордости, давно забытые авторы и панегирики в их честь ушедших критиков из мертвых газет. Джон вспомнил Озимандию: «Отчаянию предайся, господин, когда мой труд узришь, поверженный во прах…»[61]
Он спас чрезмерно дорогое, первое издание Зигфрида Сассуна[62]. Быстро подбиралось маленькое эклектичное гнездо современных поэтов. Хотя гнездо — неверное слово. Какое же употребить коллективное существительное для собрания современных стихотворцев? Прочерк как пустота? Напоминание о поэтах? Вопль?
Джон вышел из магазина, и его ослепил солнечный луч. Он стоял на асфальте и раздумывал: идти дальше или возвращаться домой, как кто-то окликнул его по имени.
— Джон!
Посреди улицы остановилась машина, из окна высунулась голова.
— Садись, подвезу!
Поездка на машине разрешила сомнения. Это была Айсис. Из зеркальца на него смотрела женская версия Хеймда. Айсис обернулась и поцеловала Джона.
— Выглядишь задумчивым, бродишь по книжным магазинам. Рада тебя видеть.
Она казалась симпатичной, гибкой и источала нервическую энергию.
— Все собиралась тебе позвонить, но как-то зашивалась. Слышал, у нас вышел двойной платиновый альбом?
— Нет, не слышал.
— Найдется немного времени выпить чаю?
Они сидели в маленькой чайной в Сохо, знаменитой когда-то тем, что в нее постоянно наведывались кухонносточные литераторы и шокирующие художники-мазилы. Заказали пирог и горячий шоколад. Юные слушатели художественной школы уставились на Айсис из-под колючих челок и металлических очечных оправ.
— Ну, ты как?
— Великолепно. Съехался с Ли.
— Фантастика.
— Но сегодня немного поцапались. Из-за пьесы. Мне кажется, она немного нервничает.
— Потрясающая женщина. Я много о вас думала. Как здорово было во Франции! Я пела с Ли — ничего восхитительнее мне не доводилось делать. А когда она меня поцеловала, я решила, что сейчас отключусь: бах, и прямо в земные небеса. Вот что значит любовь — голова кругом. Точно знаю: когда соберусь умирать и перед глазами замелькает вся прошедшая жизнь, этот кадр надолго заткнет объектив. Как дела с твоей поэзией?
— Да как тебе сказать…
— Собственно, по этому поводу я и собиралась звонить. Помнишь, ты мне дал стихотворение? Я положила его на музыку и хочу спеть в новом альбоме. Не возражаешь?
