Все-таки стрелявший трассерами выручил меня здорово; он хоть и не попал в целившегося в меня гада, но заставил того выстрелить и отпрыгнуть за дерево, где его снял наш снайпер. Так что я был временно жив и, воспользовавшись моментом, уперся обеими руками в грунт, попробовав вытянуть хотя бы одну ногу. Бесполезно. Плюнув на столь бесцельное занятие, я стащил с плеча автомат и, сжавшись в комок настолько, насколько это было возможно, открыл огонь по оставшимся в живых боевикам. То, чем они мне ответили, назвать сопротивлением было уже нельзя. Беспорядочная стрельба, агония… Мы еще какое-то время постреляли, и, возможно, если бы не быстро сгущающиеся сумерки, живым из боевиков не ушел бы никто. А так, стрельба закончилась сама собой. Еще хрустели подрубленные пулями ветки, еще обжигали стволы автоматов, а я уже в почти полной безмятежности откапывал собственные ноги. Вот только в какой-то момент мне показалось, что у дверей сарая промелькнула бесшумная тень, и даже потянулся к оружию, но потом засомневался, подумав, что это скользнула над землей охотившаяся на мышей сова, и отложил автомат в сторону. Бой закончился, теперь следовало собраться вместе и, дождавшись утра, найти среди убитых боевиков их рыжего командира. В конце концов, освободив после длительных мытарств свои ноги, я лег за образовавшуюся в процессе обвала насыпь и, вытащив из разгрузки ракету, свинтил защитную крышку – следовало хоть как-то обозначить собственное присутствие.
Лечо очнулся, когда почти стемнело. Ужасно хотелось пить, так, словно весь день его жгло на солнце. Горло ссохлось, а на язык, казалось, налип толстый слой ваты. Гакаев попробовал коснуться им губ, но едва-едва сдвинул его с места. Приложив усилие, он все же коснулся зубов, но ничего не почувствовал. Тогда Лечо поднял руку, дотронулся до губ тыльной стороной ладони и провел ею справа налево. По коже словно прошлись крупной наждачной бумагой. Гакаев попробовал повернуться на бок, но от внезапно ожившей в ногах боли его едва не вырвало. Тогда он потянулся рукой к нагрудному карману и нащупал давно припасенное обезболивающее – промедол. Ткнув иглой прямо через штанину, он отбросил в сторону уже бесполезный тюбик и с глухим стоном откинулся на спину. Пребывая в неподвижности, прислушался: со стороны хребтов еще звучали выстрелы. Но несложно было понять, что стрелявшие скорее пугали, чем действительно в темноте рассчитывали поразить какие-либо цели. Боль слегка отпустила, но жажда стала невыносимой. Тогда Лечо зачерпнул ладонью воду из лужи, в которой лежал, и поднес к лицу. Вода показалась обжигающе холодной и неимоверно вкусной. Пить захотелось еще больше, но теперь Лечо знал, где ее взять, – он черпал воду ладонью и, поднося к лицу, опрокидывал ее в рот. Вода растекалась по лицу, по подбородку, лишь малые крохи ее достигали цели, и черпать пришлось до бесконечности. Наконец Гакаев почувствовал, что жажда начала отступать, и вдруг понял, что оставаться в том же месте, где он сейчас лежит, нельзя. Из тишины, стоявшей здесь, внизу, не трудно было сделать вывод, что все остальные моджахеды либо убиты, либо ушли, посчитав его за мертвого и бросив на растерзание русским. От начавшей душить обиды на глазах боевика появились слезы, но он тут же взял себя в руки и зашарил рукой по сторонам в поисках оружия. Ему повезло – ствол обнаружился почти сразу. Положив автомат на грудь, Лечо попробовал пошевелить ногами, но, ощутив новую порцию боли, не заглушенную даже обезболивающим уколом, понял, что на ноги можно не рассчитывать.
Сколько седых волос прибавилось у Заурбека за то время, пока он ждал окончания боя, известно только Аллаху. Столько же, а может, еще больше появилось их в те минуты, когда бой закончился и все стихло. Заурбек ждал, что вот-вот послышатся шаги приближающихся спецов, и надеялся лишь на то, что заглядывать в сарай они не станут. «В крайнем случае, – рассуждал он, – можно притвориться убитым. В темноте не заметят, а там до утра времени довольно много». Но спецы не шли, а у Заурбека никак не хватало решительности встать и выйти в открытую настежь дверь.
«Вот еще немного… сейчас чуть-чуть стемнеет, и пойду. Вот еще пару минут, – сам себя уговаривал Заурбек, вслушиваясь в раздающиеся в лесу звуки и пытаясь определить, где сейчас могут находиться его противники. – Пора, пора, мне пора». Наконец он понял, что, если останется здесь еще на какое-то время, то просто сойдет с ума. Снял с ног обувь, связав шнурки, закинул ее на плечо и, встав, осторожно двинулся к двери. Уже у самого выхода из сарая Умаров остановился, насколько мог, успокоил дыхание и, пригнувшись, шмыгнул вдоль стены, затем, все так же мягко ступая, повернул за угол и, вопреки своим собственным планам, не останавливаясь, поспешил дальше. Туда, где сгущался лес. Умаров рассчитывал раствориться среди деревьев, скрыть собственные следы от возможных преследователей. А потом добраться до места встречи с покупателем, получить деньги и уехать туда, где его не смогли бы найти никакие русские разведчики. Заурбек осторожно крался вперед, а темнота за его спиной сгущалась все сильней, и это не могло не радовать.
Упираясь руками, извиваясь всем телом, скрежеща зубами от боли, Лечо медленно, но упорно полз в глубину леса. Только там, подальше от места боя, от базы, он мог рассчитывать, что ему удастся спрятаться, отлежаться и дождаться помощи. То, что помощь рано или поздно придет – в этом Гакаев не сомневался. У него, у Лечо, много родственников, и как только им станет известно о произошедшем, они сразу поспешат ему на выручку. Главное сейчас – отползти подальше и найти убежище, а там… Попавшийся на пути труп боевика Лечо не стал даже огибать, просто переполз, упираясь руками в неподвижное тело, отталкиваясь от него, как от все той же холодной почвы. Лицо убитого смотрело вверх, но Лечо не было никакого дела до личности убитого, разве что он предпочел, чтобы тот лежал где-нибудь в стороне и не отнимал и без того невеликие его силы. А силы и впрямь таяли. Наконец Гакаев понял, что их вообще не осталось и если он приложит еще несколько усилий, то и вовсе потеряет сознание. Его мутило. Он лег поудобнее и закрыл глаза. По его щекам снова потекли слезы. Лечо вдруг окончательно осознал, что остался совсем один, что все действительно ушли и бросили его умирать, нет, даже хуже того: его бросили на растерзание этим хищникам – спецам. Никто не подумал о нем и его семье, и все почему? Потому что был убит командир, его командир. Заурбек Умаров убит, и некому позаботиться о раненых. Некому возглавить войско, чтобы наголову разбить неверных. Некому. Лечо плакал, понимая, что не сможет в одиночку добраться до надежного убежища, надежды спастись не осталось. «Если бы Заурбек был жив, – думал он, – все было бы иначе. Заурбек бы никогда не бросил своего воина умирать. Он бы спас, вырвал бы его из рук ненавистных русских. Вытащил. Спас».
И в этот момент на хребте взлетели сигнальные ракеты, потом Лечо услышал далекие голоса, а когда они стихли, совсем рядом послышались чьи-то шаги. И без того дрожавший боевик ощутил подступающий к сердцу холод смертельного страха и, напрочь забыв все рассуждения о надеждах на спасение, полностью обратился в слух.
Обозначать свое присутствие мне не пришлось. Ротный меня опередил. Две пущенные им вверх
