дополнительные детали картины событий, представляющихся в сознании такими значительными, монументальными и серьезными. Только пешеходная улочка, ведущая к площади Славейкова, да дребезжащий, как в детстве, неуклюжий трамвай медленно трюхали по закоулкам памяти, мешая воспоминания с новыми благами цивилизации: выросшим в центре сквера «Макдоналдсом» и отделанной лакированным деревом, словно вылизанной коровьим языком, гламурной кофейней.
Тем не менее бродилось Маришке тут хорошо. Купив карту Софии, почти не глядя она доходила до избранной точки, для того чтобы тут же выставить новую цель: школа – собор Александра Невского – Русская церковь – Любен Каравелов… Последняя точка в списке – место, где она когда-то жила с родителями, – самая волнующая. Раньше оно ей казалось несколько больше и шире, как кажется в детстве практически все, если ты умещаешься под столом с нависающей скатертью и смотришь через толстые кисти бахромы на узловатые от вылезших вен бабушкины ноги в плотных чулках, которая делает вид, что уже целых полчаса не может отыскать свою шебутную внучку. Подъезды заперты на замок, и, чтобы попасть внутрь, надо иметь ключ или звонить кому-то в домофон. На Любен Каравелов до сих пор живет ее подруга Петра, тогда попросту Петька, с которой они вместе гуляли в незапамятные уже времена. Тревожить человека через двадцать четыре года отсутствия? Боязно. Именно боязно, потому что чувствуешь себя не в своей тарелке.
Да… папа… папа… Сколько ни говори себе, что ты тут ни при чем и он сам выбрал путь – отдалиться от тебя, червячок сомнения, а может быть, неугомонный бес подначивает и подтачивает изнутри, шепча: «Но ты же могла сделать больше? Могла найти слова для того, чтобы он был ближе? Тебе же всего этого было просто не надо, лишние хлопоты… Так гораздо проще, на нет и суда нет: усе, господа присяжные заседатели! А тут теперь турусы на колесах разводить вздумала. Теперь поздно. Папы больше нет, исправить ничего нельзя; понимаешь окончательно и безвозвратно – НЕЛЬЗЯ. Давай-давай, иди: получай наследство, выясняй обстоятельства, суммы, причитающиеся тебе по законному и непреложному праву единственной наследницы. Ты же, собственно говоря, за этим и приехала!» «Нет, – возражала голосу Маришка, – не за этим, вернее, не только за этим. Я так стремилась сюда, назад в мое детство, чтобы прикоснуться к теплу, которое согревало меня здесь, к тем крепким отцовским рукам, которые подбрасывали меня в воздух и всегда обязательно подхватывали за несколько сантиметров от земли… Я хочу узнать, как он тут жил без меня, без нас с мамой, о чем думал, чего хотел…» «Ой-ой-ой! – отвечал голос. – Посмотрите-ка на нее! Подумаешь, как он жил. Да плохо жил: в бедности, в каморке без окон, на чердаке, на таване[19], где десять комнат и один туалет с душем, общественные, засаленные и склизкие от множества человеческой ежедневной телесной грязи. Хых! Ты же помнишь все это из прошлого, только тогда каморка ваша была в два раза больше, но много ли одному надо? А теперь, кроме нескольких квадратных метров земли, так и вообще ничего». «Заткнись!» – твердо сказала Маришка голосу и пошла прочь, уже не оглядываясь на дверь, ведущую для нее уже в никуда, и на до сих пор висевшую сбоку табличку с фамилией отца. Странно, человека уже нет, а написанные на полосочке бумаги буковки, насмехаясь, утверждают обратное.
– Эмми? Леля[20] Эмми?
– Да… Маришка… Боян умер…
– Папа?
– Д-да…
– Когда?
– Сегодня девять дней.
– Почему?
– Сердце. У твоей матери есть свидетельство о разводе с Бояном?
– Не знаю…
– Я у нее спрошу. Ладно.
– Да.
– …
Короткие гудки в трубке оставили чувство недоумения и легкого дискомфорта. Слова не жалили – долетали из какого-то набитого серой ватой пространства, оставляя душное ощущение невозможности вздохнуть полной грудью, сделать хотя бы один большой глоток свежего воздуха; они путались и пересекались, входили в голову и опять исчезали, чтобы вернуться зеркальным отражением, как в детстве, когда, высунув язык, ты выводишь непонятные закорючки и, поднося к бумаге маленький круг зеркала из использованной мамой пудреницы с отломанным витком сочленения, вдруг видишь искомую фразу.
Боль стала доходить гораздо позже.
Через несколько дней.
А потом, превозмогая себя, найдя в себе металлический стержень воли, Маришка металась, обменивая просроченный загранпаспорт на новый, делала документы, визу и убеждала чиновников в необходимости срочно вылететь в Софию из-за смерти отца. Как ни странно, ей шли навстречу и тогда, когда, казалось бы, этого просто не могло произойти. Зачерствевшие на своей неблагодарной работе сотрудники бюрократических волокит и проволочек внезапно поступались «принципами» и совершали невозможное – просто так, без взяток, из вдруг проснувшейся человечности. Зато, прилетев в Софию, Маришка узнала, что леля Эмма пыталась получить наследство, благоразумно умолчав о наличии такового в разговоре с Маришкой и соответственно умолчав же о существовании иного наследника, кроме себя самой, в Судебной палате. Поразившись соотношению отношений «бюрократы – тетя», Маришка встала в позу и отвоевала половину отцовского наследия – полдома в некоем поселке в горах, в часе езды от Софии. Леля была в шоке. Изменившееся и постаревшее, но все еще красивое лицо ее не выражало добрых чувств к давно забытой племяннице, а когда-то… Когда-то в детстве леля Эмма, нежно любимая леля, была такой родной и близкой, щекотала и зацеловывала Маришку до безудержного смеха и колик в животе…
– Ты понимаешь, мам, я бы отдала, я бы все отдала, но зачем она так со мной? За моей спиной? Если бы она сказала правду!
– Мариш, нельзя быть такой наивной. Люди и за копейку удавиться могут. Или удавить.
– Ой, мам, ну это уже глупость.
– А кто тебе сказал, что люди умны и добры?
– Люди разные бывают.
– Бывают. Ну и принимай их такими, какие они есть.
– Может, отдать ей все?
– Ты думаешь, она тебя поблагодарит за это? Нет. И любви ты от нее все равно не дождешься. У Эммы двое взрослых сыновей, а у тебя – дочь. Каждый думает о своих детях, своей выгоде.
– А по-человечески нельзя?
– Не со всеми. Тебе же эти деньги тоже нужны.
– Нужны. Но мне как-то все равно. Главное, папы больше нет, и ничего не изменить.
– Если бы он хотел оставить все Эмме, написал бы на нее завещание. Не забывай, Боян был юристом и всё прекрасно понимал. Он хотел, чтобы что-то осталось и у тебя. Это за период его молчания, за отдаленность от нас, за неумение быть рядом.
– Тот мужик, Константин, ну, у которого папа работал шофером, сказал, что Боян ни разу не заикнулся о своей семье, дочери.
– Боян не из тех, кто каждому встречному рассказывает о том, что у него на душе. Он закрытый человек. Был.
– Наверное, ему трудно жилось.
– Он сам выбрал. Это его право. Перестань сокрушаться.
– Я… понимаю… но… я же… приемная дочь…
– Ну и что?
– По-человечески, я не имею права на этот дом.
– Справедливость восторжествовала. Я не злорадствую. Когда Боян тебя усыновил, его мать, Стания, твоя бабушка, сказала, что не позволит привезти к ним неродного ребенка и что твоей ноги не будет в этом доме, а дядо[21] Авиодор, человек тихий и нерешительный, не осмелился
