Ловкий и изящный, как греческая статуэтка, голубоглазый венецианец Никос по прозвищу Руф[10] был похож на златовласого Фавония[11] , такого же легкого и стремительного, такого же неуловимого и быстрого. Выходец из бедной семьи, он добровольно пошел в гладиаторскую школу, чтобы заработать для своих родных денег, в надежде на лучшую долю. Правда, сначала он противился этой идее, подкинутой матерью, но по прошествии некоторого времени смирился, осознав печальную необходимость, и больше об этом не задумывался. Иногда все происходящее казалось ему какой-то нелепой игрой, паллеатой [12], во время которой актеры нелепо двигаются на своих котурнах[13] и так же нелепо плачут, смеются, умирают. Иногда ему представлялось, что и вся эта его жизнь – понарошная, что когда-нибудь он проснется, побежит к маме и, захлебываясь, расскажет ей о своем странном и тягучем сне. Но каждый раз, просыпаясь, он видел ту же серую каменную стену своей конуры: ничего не менялось. Только светлая арка выхода говорила ему, что он еще жив и не замурован в свою прижизненную могилу.
Во время обучения всех гладиаторов сытно кормили и хорошо лечили, а немыслимые физические нагрузки были только благом для молодого здорового тела, ищущего выхода адреналина. Так что тренировки, продолжавшиеся с утра до самого вечера, были в тягость Никосу только первые полгода: потом, втянувшись, он даже стал получать удовольствие от них. Фехтование, владение мечом, дрессировка диких животных – все это стало частью его жизни.
С самого утра, вооруженные деревянными мечами и сплетенными из ивовой лозы щитами, выходили новички на тренировку ко вкопанному в землю деревянному колу, чтобы наносить четкие и точные удары в воображаемые грудь и голову противника, не раскрываясь при этом самому. После деревянного гладиаторы учились работать железным оружием, делавшимся нарочно в два раза тяжелее боевого. Учились и дрессуре диких животных, изучая их повадки, и способам умерщвления оружием или голыми руками.
Самым неприятным моментом при вступлении в школу была необходимость принятия присяги и объявления себя «юридически мертвым». Никос не мог и не хотел ощущать себя мертвым, пусть даже «юридически». Он никогда еще не чувствовал себя настолько живым, как сейчас. Только временами мертвел душой, вспоминая мать и сестру, пришедших на его первый бой в Колизее: странное стеклянно- равнодушное выражение их глаз больно кольнуло сердце. Они смотрели на него как на мертвого, заранее мертвого. Никос вспоминал поверья, связанные со смертью гладиаторов, и ему становилось жутко. Вспоминал о том, что священную кровь умерших гладиаторов давали больным эпилепсией, свято веря в ее лечебные свойства, а невесты, выходя замуж, втыкали себе в волосы шпильки, смоченные кровью убитых, так как считалось, будто это сопутствует счастливой и богатой семейной жизни.
Единственный друг Никоса, бестиарий Марк, с которым они делили на двоих четырехметровую комнатушку, как-то заметил, что ничуть не удивится, если сестра Никоса, красавица Клодия, постарается побыстрее подбежать к умирающему брату отнюдь не для того, чтобы положить его голову себе на колени и пролить последнюю слезу над его телом, а чтобы окропить свои шпильки кровью. Марк тоже был свободнорожденным, но, в отличие от Эномая и Ганника, спокойным и уравновешенным, всегда четко просчитывал ситуацию и имел хорошие шансы дожить до того момента, когда приличное состояние и громкое имя позволят ему с честью выйти на покой. Никос уважал своего друга, прислушивался к его советам на тренировках и старался подмечать приемы, виртуозно проводимые при схватках с медведями, львами и леопардами. Необычайная гибкость и ловкость Марка служили предметом восхищения и зависти всей Утренней школы.
Сегодня Никосу предстояло ехать в колеснице, запряженной львами, и сражаться с носорогом.
Еще с вечера, во время пира, Никосу стало не по себе. Странное тянущее и сосущее ощущение пустоты под сердцем мешало насладиться едой, вином и разговором с Марком. Тот, видимо, понял состояние друга: ободряюще похлопав его по плечу, не стал приставать с разговорами и сделал вид, будто ничего не происходит. Уже ночью, глядя на звездное небо, Никос задумался о своей жизни и о том, что у него до сих пор так и нет девушки, которой ему хотелось бы дарить подарки, брошенные щедрыми зрителями к его ногам. В мечтах он уносился в неведомое будущее, но там было темно, ничего не видно и не слышно: ни силуэта любимой, ни шелеста ее платья, ни звонкого ее смеха. Все подарки доставались Клодии.
А из нашего окна…
«А из нашего окна площадь Красная видна…» – декламировала Оленька, гордо выпятив грудь со свежеприколотым к белому фартучку значком октябренка, выступая на школьной линейке. Действительно, из ее окна была видна Красная площадь, и во время первомайской демонстрации и в День Победы девочка радостно махала с балкона праздничным флажком проходящим колоннам демонстрантов или веренице железнобоких танков и артиллерийских орудий, грузно ползущих по сотрясаемой ими мостовой. За несколько недель до праздников ночами по улице Горького ездили танки, репетируя парадный торжественный выезд, на который будет, замирая, смотреть весь мир. Их тяжелая мощь сотрясала стены домов, мешая спать измученным жильцам. Оконные стекла вибрировали и гудели тревожно и настырно, впуская низкий грозный гул в пространство квартиры и, казалось, в самое чрево людей. «Зато центр, – вздыхая, говорила бабушка. – Можно и потерпеть».
Потом, ближе к вечеру, когда уже не так сурово смотрели на нее со стен Центрального телеграфа портреты великих вождей, Оленька выбегала на улицу и вливалась в радостно гомонящую толпу, водила со всеми хороводы, плясала, играла в ручеек и верила, что не за горами светлая пора коммунизма, ну а сейчас – сейчас тоже очень хорошо, потому что так здорово, когда незнакомые люди, улыбающиеся и радостные, дарят ей конфеты, воздушные шарики и прыгают вместе с ней, разделяя всеобщее ликование. Раскрасневшаяся, счастливая Оля прибегала домой, и любимая бабушка, мамина мама, Инна Яковлевна, доставала из духовки испеченные к празднику вкусно пахнущие пирожки с капустой, яблоками, мясом, вареньем, обжигающе вкусные, горячие пирожки, которыми так приятно делиться с соседями.
Еще она любила сбегать с подружками в соседний двор, для того чтобы перелезть через забор и буквально на скорость, наперегонки скакать по громыхающим крышам, залезать в окна заброшенного разваливающегося дома, шуршать там забытыми старыми бумагами и выцветшими черно-белыми фотографиями, слепками с чужой жизни, уже никому не нужной… В этом было что-то болезненно порочное и восхитительное одновременно – заглянуть в чье-то прошлое, коснуться рукой облезшей кожуры обоев, присесть на постанывающий и разваливающийся стул, обнаружить под изодранной газетой скособоченную туфлю с наивной позолоченной пряжкой и стоптанной подошвой… А потом, услышав посторонний шорох, моментально рвануть через окно наружу, к свету и воздуху, быстро, маленькими перебежками по краю, цепляясь пальцами за малейшие выступы, передвигаться по тонкому бор– дюру с одной крыши на другую, чтобы потом спрыгнуть вниз и под завистливые вздохи остававшихся во дворе на твердом и устойчивом асфальте отправиться в изодранных штанах домой, ощущая себя отважной амазонкой, великим путешественником и вождем племени команчей одновременно.
Позже, когда Оленька немного подросла, она открыла для себя еще одну важную тайну. Оказывается, за ней по пятам ходит солнце и светит для того, чтобы ей, Оленьке, было радостно. А это значит, что, когда она еще чуть-чуть подрастет, непременно явится принц, чтобы предложить ей руку и сердце, и тогда… Тогда безоблачное и счастливое будущее, ее славные дети, интересная работа – все сбудется. Пусть сейчас милый одноклассник Женя с загадочной фамилией Левинтант, с бархатными карими глазами и пушистыми ресницами скользит взглядом мимо, не замечая, как подгибаются Олины коленки и дрожит, гулко бьется взволнованное ее сердечко; но через миг, который надо прожить и перетерпеть, все изменится, и тогда она расцветет неземной улыбкой, даря ее всему миру, чтобы мир улыбнулся ей в ответ. Долгие задушевные прогулки с подругой по переулкам Старого Арбата, по его неровной булыжной мостовой, рассказываемые взахлеб невинные тягучие сны, нежный пушок на коже щек, как пушинки только что вылупившейся вербы, ожидающий первого робкого поцелуя, застывшая в нерешительности рука над трубкой молчащего телефона – всего этого нынешняя Оленька старалась не вспоминать, как и многого другого из прошлой, уже чужой жизни.
Отец
Когда папу внезапно уволили с работы, в доме начались скандалы. Мать Оли, Елена Владимировна, была огорошена внезапным изменением их социального статуса и видела в этом безалаберность и слабоволие мужа, который совершенно не понимал, в какую бездну бросил вот так, вдруг
