особым богатством среди великого множества российских городов, городишек и поселков…
Но вернемся в центр города на Пушкинскую и ближние к ней улицы в 'мои', тридцатые годы двадцатого века. Вот колбасный магазин — чего тут только нет! От дешевых ливерных колбас (а я их особенно любил) до всяких там краковских, чайных, любительских, салями, докторских и прочих. Продавец спрашивал: вам, может, нарезать? И клал колбасу на столик специальной машинки, круглый и острый диск которой, быстро крутясь, медленно ходил туда-сюда, отделяя ровнехонькие длинноовальные ломти заказанной покупателем толщины; эта работа, разумеется, делалась бесплатно.
Здесь же отец приобретал сосиски, большей частью не простые (они, как и сардельки, были слишком обычны и 'скучноваты'), а более надежные (не портились) и вкусные охотничьи сосиски. Это были узкие, кривоватые и пупыристые палочки (тоже гроздьями, друг за дружкой), прокопченные каким-то особенным образом до невероятно изысканного и в то же время острого вкуса. Отдирать шкурку с них, правда, было делом трудоемким, и потому я грыз их 'напропалую' — уж очень они были вкусны.
А вот ветчина и другие окорокоподобные изделия были почему-то на много дороже колбасных, и потому мы их не покупали (да я их и не любил, предпочитая им 'простонародную' ливерную колбасу).
В колбасном магазине стоял крутой дух копченого мяса, свежеразрезаемых колбас и всякой прочей подобной снеди; тут не было очередей, а продукты были всегда свежими. Последнее было свойствено всем магазинам, а холод поддерживался не рефрижераторной техникой, которой тогда не было и в помине, а обычным льдом, накопленным за зиму в юго-западной части города в виде огромных буртов-штабелей, толсто прикрытых соломой. Лед сохранялся аж до следующей зимы; правда, летом из-под тех буртов текли холодные прозрачные ручейки свежеталой воды. Этого льда хватало всем мороженщицам, молочным и мясным магазинам города; его развозили на машине с термоизоляцией, а то и на подводах, прикрыв сверху соломой же.
Помнится мне и рыбный магазин. По обе стороны двери были две замечательные витрины, представляющие собою широкие и высокие — во все окно — аквариумы. В них, среди живописных камней и водных растений, плавали и красно-золотистые вуалехвосты с длинными полупрозрачными плавниками и двойным фигурным хвостом-шлейфом, и пучеглазые телескопы, черные или тоже оранжево-красные, и 'просто' золотые рыбки (мелких гуппи, меченосцев и прочих тогда еще не держали); среди них величественно двигались здоровенные зеркальные карпы и широкие, как камбала, старики-караси.
Картина была замечательной и снаружи, и, особенно, изнутри, когда все эти рыбки и рыбины словно летали по воздуху, а прямо за ними сновали тротуарные прохожие, не менее разнообразные и разноцветные. А внутри магазина, за правым прилавком, находился огромный чан, в котором плавали тоже живые рыбы, но не рекламные, а предназначенные для продажи. Приглянувшийся покупателю экземпляр продавец вылавливал крупноячеистым сачком, и рыбина, еще бойко шевелящая хвостом, уносилась на чью-то кухню.
Слева поблескивали золотом копченые кефали, издавая неповторимый аромат (их отец часто покупал — вкуснятина!), краснели балыки, стояли банки с икрой (такие же, что я упоминал в письме 'Торгсин'); икра продавалась также 'безбаночная' — на развес; громоздились пирамиды жестянок с красивыми этикетками, на бело-глянцевом фоне которых был отпечатан пунцово-красный краб, и по-английски было написано 'СНАТКА' — наверное вторая половина слова 'Камчатка', у которой эти крабы были выловлены (разумеется, никакими не англичанами). Раскроешь баночку — в золотистом ее нутре, за прокладкой из тонкой пергаментной бумаги теснится плотная кучка нежнейших, почти приторных кусочков светло- розового крабьего мяса с тонкими хрящевыми перегородками в каждой; и отец, и я очень их любили, но мне было обидно, когда я узнал: огромное морское животное губится ради всего лишь двух кусочков мяса — мышц из его передних клешней. Кстати, они по вкусу очень напоминали раков, которых мы ловили тут же в городе в чистейших тогда водах Салгира под кряжистым берегом. Раков — темно-зеленых, черных, бурых — готовили просто, кидая в подсоленный кипяток, после чего они всплывали, становясь ярко-красными; в клешнях мяса было немного, главное лакомство находилось в брюшке — так называемой раковой шейке.
Раковая шейка… Так назывались еще и конфеты типа длинных подушечек, поперечно исчерченных множеством малиново-красных и белых полосок. Вкуса они были изумительного, неповторимого; я их тоже очень любил. Конфет вообще было в магазинах, особенно кондитерских, превеликое множество сортов — от дешевых леденцов 'монпасье' до шоколадных 'Мишек' и плиток шоколада, упакованных в красивые обертки с забавными рисунками для детей, снабженных к тому ж и стихами детских поэтов.
Эту 'аппетитную' главу можно, наверное, продолжать до бесконечности; упомяну лишь забытые многими моими сверстниками, но запомнившиеся мне банки с компотами-вареньями — высокие, но не цилиндрические, а с несколькими плавными вздутиями-служениями, очень красивые (вроде здесь нарисованных); томительно-приторной сладости темно-жемчужное, почти твердое желе рахат-лукума, посыпанного сахарной пудрой; халву нескольких сортов, в специальных банках и без; 'венскую сдобу' множества форм и размеров, и так далее.
'Увлечение сладостями' не прошло для меня даром. Еще у маленького у меня начали портиться зубы (впрочем, виною тому мог быть рахит или другие мои хвори), и я был частым пациентом частной зубной врачихи Тамары Борисовны Коган, практиковавшей и жившей там же, по Пушкинской. Я смертельно боялся зубных боров и тем более щипцов, без которых, увы, уже было не обойтись, так как процесс разрушения зубов моих был уже сильно запущен. Какими обманами-уговорами не пользовалась мать, чтобы я оказался в ненавистном мне зубном кресле! И какие страшные проклятия, услышанные мною когда-то на улице, я ни изрыгал Тамаре Борисовне, когда она, бедняга, прикрыв клещи ватой, обещала мне только 'помазать лекарством'! Лишь крупная плата матери спасала меня, лупившего с зубного кресла невысокую полную евреечку ногами в живот, от изгнания из ее кабинета.
Такие вот, брат, конфетки…
Торжественным днем был день базарный, когда отец самолично привозил с рынка индейку или связку битых перепелок (до чего они были вкусны жареными!), или громадного судака, который меня интересовал не так с гастрономической, как с анатомической стороны: извлеченный из рыбьего нутра большой тугой двухкамерный пузырь, отливающий радугой, был удивительной и занятной игрушкой.
Ну а в лавках повседневного спроса — 'кооперативах' — всегда было навалом всякой недорогой всячины: селедок в бочках, повидла на развес (упругого твердого и более жидкого), бекмеса (густо уваренного виноградного сока, тоже в бочках), ну и всяких там овощей-фруктов.
Труднее было с тканями, или, как тогда говорили, 'мануфактурой'. За нею выстраивались длиннющие, с квартал, очереди, и то ли для развлечения, то ли действительно для порядка, к очереди нередко подкатывал грузовик, несколько милиционеров загружали его первыми попавшимися им гражданами из очереди, и отвозили далеко за город, где и высаживали. Бедняги вынуждены были тащиться домой пешком… Не хотелось заканчивать это письмо такими неприятными строчками, но так уж вышло, да и из песни слова не выкинешь.
И все же концовку этому письму дам хорошую, тоже документальную. Летом и осенью каждое утро по нашей улице медленно ехали одна за другой тяжело груженые телеги. Сидящий спереди возница-татарин провозглашал на всю улицу 'Гарбуз-диня!' Гарбуз-диня! — и на нашем столе появлялся то громадный, холодный, рубиново-красный внутри арбуз, крупные клетки которого с треском лопались между зубами, то дыня — ароматная, желтая или золотая внутри, с одуряюще сладким запахом. Отец предпочитал так называемые персидские дыни — слегка ребристые, с хрустящим мясом оранжевого цвета, которое пахло каким-то нездешним нектаром…
А знаешь, что мне больше-больше всего нравилось? Ни за что не угадаешь: вареная кукуруза, или, как она у нас называлась, пшенка. Примостившиеся на углах улиц старушенции торговали семечками, крупными яблоками (которые, как я подглядел, они полировали до блеска, поплевав на плод и натерев его подолом юбки), и еще пшенкой. Огромные золотые початки, обложенные тряпками, сохранялись горячими; от них шел невообразимо аппетитный влажный дух. Выберешь, у которого крупнее зерна, натрешь его солью, вращая в руке (солонка тут же, у торговки), и вонзаешь зубы в аппетитную распаренную темно- желтую мякоть, ни на что другое на свете не похожую, и обгрызаешь, поворачивая кочерыжку будто на токарном станке, и сладковато-соленые вкусные зерна тают во рту, истекая горячим солоноватым соком…
