А мама? О маме лучше не вспоминать. Стал к ней похаживать тот самый, чужой, что встречал на вокзале, целовал руки. Интендант какой-то, звали Семеном Михайловичем. Был низок ростом, сутул, косоплеч, дергал щекой после контузии. Какие-то продукты подбрасывал… А мама при нем смеялась: этого я не могла простить. Старалась не есть ничего интендантского — почти не бывала дома; подкармливали меня в госпитале. Семен Михайлович походил, походил и отстал — видно, меня боялся. А я и рада. До чего же была глупа, упряма, немилосердна!
А война шла, шла — казалось, не будет ей конца. А конец приближался. Радио пело победные песни, извещало о салютах. Хлебный паек увеличили стало почти уже сытно… И все-таки неожиданно кончилась война! Раз — и кончилась.
День Победы помню ярко, но смутно. Красно-красно было кругом. Красные флаги, красные косынки, красные банты в петлицах (кое-кто из старых вспомнил давний обычай). В небе — красные ракеты, трассирующие пули. Чужие люди обнимались, целовались, плакали. Качали солдат, офицеров. Все это не раз описано в книгах, но тот, кто не видел своими глазами Дня Победы, так и не может себе представить, что это было…
Вечером мама устроила пир: тушенка, яичница (порошковая), сало… Пригласила соседок, Катя с Соней тоже пришли — робкие, в чистых передничках. «За наших!» — сказала мама, подняла стопку и вдруг, не выпив, упала головой на стол и заплакала. За ней заплакали, даже завыли соседки, потерявшие на войне мужей. А за ними в голос зарыдали и те, у кого мужья были живы (таких было мало). Общий плач. А потом общий пляс, исступленный! Такого пляса я не видела во всю жизнь. Все это вращалось в красном тумане. А посреди тумана плясала на толстеньких ногах Катушка, визжа и прыгая, прыгая… Качалась люстра, хрусталики позвякивали, метали молнии… Нет, такого дня никогда не было и никогда не будет, и нечего пытаться о нем рассказывать. Нету таких слов. Впрочем, одно есть: Победа.
А каково было маме в тот сумасшедший вечер? Не знаю и уже никогда не узнаю. Умерла мама.
9
Однако вернусь на мраморную лестницу, по которой поднималась, выписав командировку.
Третий этаж без лифта — высоковато. Хорошо, что сердце еще здоровое, а начнет пошаливать — что тогда? И все равно люблю свой дом. Уже давно предлагали отдельную двухкомнатную в районе новостроек — местные Черемушки, точно такие же, как во всех городах. Не соглашалась. Пускай нет лифта, горячей воды, мусоропровода, зато есть лестница с цветными стеклами, дворец детства. Ни на какие удобства не променяю своих кариатид, Артемиду с Солохой.
Отперла дверь, вошла, удивилась, что Митя дома. Совсем забыла, что у него каникулы.
Странная вещь, думала я, мое отношение к Мите. Когда он здесь, рядом, люблю его нежно, горжусь им. А нет его рядом — вроде бы забываю. Не то что Валюн. Тот всегда рядом.
Митя вышел навстречу, что-то дожевывая. Снял с меня пальто, повесил, принес тапочки. «Здравствуй, мама!» Улыбнулся. Удивительная у него улыбка! Как будто окно распахивается: легко, светло, весело. Скромен, невысок ростом — не в Бориса, тот долговяз, да и я не из маленьких. Серые глаза велики, что-то в них ночное, призрачное, как у тех, большеглазых, ушастых (как они там называются? Лемуры, что ли?). Зубы сероватые, с голубизной непрочны такие зубы, намается он с ними! Волосы редкие, цвет неопределенный, и уже вырос лоб, и уже светится на темени будущая лысина… А улыбнется — все отдай, мало!
— Митя, у меня новость. Завтра еду в Москву на конференцию аллергологов.
— А разве ты аллерголог? Не знал.
— Я сама не знала. Должен был поехать Главный, но в него, оказывается, «вступило». А вы тут без меня не пропадете?
— Когда это мы без тебя пропадали? Только скажи своему младшенькому, чтобы за хлебом ходил.
— Скажу. А где он, младшенький?
— Где-то в невесомости. Пришел из школы, портфель бросил, шею вымыл, втиснулся в новые джинсы и отчалил. Куда? Спрашивать бесполезно. Распустила ты его, мама.
— Я как будто обоих вас распустила.
— Мне это не страшно. Я образцово-показательный. А вот младшенький…
— Как бы мне хотелось, чтобы вы с Валюном жили дружно!
— Ничего не поделаешь. Разница поколений.
Митя старше Валюна на пять лет. Не очень много. Но я иногда ощущаю Митю старше самой себя…
Вечер прошел в сборах. Уложила вещи, сделала маникюр, вымыла голову, волосы по плечам — сохнут. Возня с этими волосами. Надо бы подстричься, а жаль. Такая коса — ровными, крупными звеньями, вроде колоса на гербе…
Двенадцатый час, а Валюна все нет. Вошла в угловую. Митя читал, теребя на макушке редкие пряди.
— Не тереби! Где твой брат, не знаешь ли?
— А кто его знает. Он теперь и ночевать не всегда приходит. Ты на дежурство, и он — на свое. Говорит, слушает диски с ребятами. Поди проверь. Ты бы занялась его воспитанием. Не мое дело, не надо бы вмешиваться, но добром это не кончится. На носу весна, выпускные экзамены, а он, задрав хвост, — по крышам, по крышам. Ученье совсем забросил. Нахватает троек — куда с таким аттестатом сунешься?
Сейчас, не улыбаясь, Митя совсем был нехорош. И очень похож на Бориса. Не молодого, а позднего, с язвой.
Прав, конечно. Но зачем он мне это все говорит сегодня, накануне отъезда? Думает, что за ночь успею воспитать Валюна?
Воспитание, воспитание… Я своих детей скорее всего никак не воспитывала. Всегда на работе, а они росли как придется. Есть дети, которых и не надо воспитывать. Растут себе как трава. Таков мой Митя. Никто его особенно не воспитывал, а вырос порядочным, твердым, прилежным. Человеком долга. Другое дело — Валюн. Этот не рос как трава. Не хватало ему настоящей, твердой руки. Лучше — мужской, а в крайнем случае женской. Но твердой.
А как неотразимо хорош был Валюн в раннем детстве! Никто не мог пройти мимо, не залюбовавшись его глазами. Не только красота — душа в них светилась. Жалел каждую птичку, каждого паршивого котенка. Выходил кормить голубей, воробьев…
Навсегда запомнился случай. Шли мы с ним по улице. Было ему года три с половиной, четыре. На асфальте, прислонясь спиной к дому, сидел старик нищий. Рядом — шапка с медяками. Не такое частое теперь зрелище — нищий. Я бросила в шапку какую-то мелочь. Пошла дальше не оглядываясь. Вела Валюна за руку, а он, как завороженный, все оборачивался назад, к старику. Мне, как всегда, было некогда (в поликлинику, что ли, вела я тогда мальчика? Уже не помню. А разговор помню отлично).
— Мама, что он тут делает?
— Просит.
— Чего просит?
— Денег. Ты же видел, я ему дала.
Пауза. Что-то варит внутри себя. Потом:
— Неужели он один? Никто его не кормит?
— Наверно, один.
— Разве у него нет детей?
— Наверно, нет.
— И мамы тоже нет?
— Скорее всего нет.
Наконец в полном отчаянии:
— Неужели у него
