больнице. Ребенка отдали в детский дом. Это бы еще ничего, но он попал в дом для дефективных. Какая-то формалистка его туда отправила: «Не говорит. Черты дебильности». Я не психиатр, но мне кажется, он вполне нормален, только запуган до предела. Говорить и вправду не может, даже самых простых слов, но, по-моему, все понимает. Врачи — я советовался — сомневаются, что будет как все. А мне и не надо, чтобы был как все. Пускай будет как он. Решил взять его, усыновить. Взвалить эту ответственность на себя и на вас. Больше — на вас, ибо я недолговечен…
— Глеб Евгеньевич…
— Знаю, что скажете. Кто из нас кого переживет, еще неизвестно. Такую утешительную фразочку я от вас уже слышал. Не будем спорить, кто кого. Словом, у нас теперь сын. Пытались чинить препятствия: главное, стар, не успею вырастить. Но я сказал: у меня жена молодая. Правду ведь я сказал? Смеясь, он накрыл мою руку своей — широкой и теплой.
— Разумеется, правду.
— Молодец, Фикус!
Давно он меня так не называл.
— Я рада, я так рада. Я счастлива, что вы его привезли.
— Будете любить?
— Постараюсь.
— Правильно сказали. Не «буду», а «постараюсь». Мальчик нервный, с неважной наследственностью, но — убежден! — не безнадежный. Выправить его можно. И мы с вами его выправим.
— Выправим, — сказала я. Совершенно счастливая. Выше меры, через край.
— Кстати, Глеб Евгеньевич, как его зовут? Знаю, Владик, а полное имя?
Чагин достал из бумажника документ. Развернул не без гордости. Я прочитала:
«Фамилия — Чагин.
Имя — Владимир.
Отчество — Глебович.
Отец — Чагин Глеб Евгеньевич.
Мать — Реутова Кира Петровна».
— Как жаль, — сказал он, — что вы не взяли моей фамилии, выйдя за меня замуж.
— А вы не предлагали.
— Был глуп.
…Помню, разводясь с Борисом, оставила себе его фамилию. Чтобы у нас троих — меня, Мити и Валюна — была одна и та же фамилия. А теперь мне хотелось, чтобы у нас с мужем и нашего ребенка была одна и та же фамилия: Чагины.
В тот вечер, оставшись уже не одна (мальчик робко дышал на раскладушке), я поняла, в чем была моя ошибка с Валюном. Надо было тогда пойти ему навстречу, взять к себе старика нищего.
Надо уметь делать неразумные поступки. В этом все дело.
32
По Толстому, все счастливые семьи похожи друг на друга. Наша счастливая семья не была похожа ни на какую другую.
Мальчика мы звали Володей. Он уже привык, оборачивался на новое имя. Но упорно не говорил. Ни слова. Ни слога.
Тоненький, как стебелек. Глазки синенькие, цвета линялого василька: вот-вот опадет. И все-таки что-то жесткое около рта. От матери. От Зины, о которой я хотела забыть.
Любила ли я его? Еще нет, но начинала любить. Очень старалась. Что-то начинало получаться.
Показала его специалистам. Для этого взяла отпуск, две недели за свой счет. Главный — сама любезность.
Первый визит — к профессору-отоларингологу.
— Мальчик, безусловно, слышит, — сказал он, позвенев чем-то около уха. — И даже хорошо слышит. Заметили, как он реагирует на звук?
— Я уже давно это заметила. Слышит, знает свое имя. Меня беспокоит другое — его немота. Будет ли он говорить?
— При правильном лечении, возможно, и будет. Торможение чем-то вызвано. Важно устранить причину. Покажите его невропатологу. И — только не пугайтесь — психиатру. Обыватели боятся таких визитов, и зря. Современная медицина располагает эффективными средствами…
Он был за медицинской преградой, по ту сторону, а мы с мальчиком Володей Чагиным — по эту.
— Как у вас с наследственностью? — продолжал профессор. — Были в вашей семье или семье вашего мужа случаи душевных заболеваний?
— Кажется, не было.
— Что значит «кажется»? Такие вещи надо знать и знать точно. Удивительное легкомыслие! Я бы сказал, медицинский нигилизм. Решаясь на то, чтобы родить ребенка, надо всерьез думать о наследственности. Тем более такого позднего ребенка, как ваш. Ведь вы, как бы это сказать поделикатнее, дама не первой молодости.
— Не первой. И не второй.
— И все-таки решились произвести на свет ребенка! И рассчитывали, что он будет полноценным?
— Я до сих пор рассчитываю.
— Блажен, кто верует. Это ведь у вас не первые роды?
— Третьи, — соврала я.
— И как же ваши старшие дети? Живы? Нормальны?
— Вполне.
Ох, до чего же он был противен, этот человек! Низенький, жирненький, зеркально лысый, с тяжелыми веками Вия! Уходя, я оставила на столе конверт. Размер суммы сообщила мне — конечно, конфиденциально — одна из его сотрудниц. Он сделал вид, что конверта не заметил.
До чего же бывают гадки именно своей лицемерностью эти полипы платности на теле нашей бесплатной медицины! Сама по себе плата за квалифицированную медицинскую помощь не безнравственна. Безнравственна ее подпольность, полупреступность. Впрочем, об этом я, кажется, уже писала. Нет, хватит с меня «светил»! Буду лечить Володю в самой обычной, нашей районной поликлинике. Наравне со всеми. Бесплатно.
…Невропатолог — женщина. Замученная, задерганная, как почти все женщины-врачи. Володя ей не понравился. Долго расспрашивала о родах. Не было ли родовой травмы? Сказала: не помню. Опять упрек в легкомыслии. У мальчика давний логоневроз, а вы только сейчас его приводите…
Все вынесла. Не возражала. Плохая мать. Согласна: плохая.
Следующий визит — к логопеду. Речистая, миловидная. «Скажи, душка, „а“. Скажи, душка, „э“… Не говорит…» (Что не говорит, это я и сама знаю. Помочь чем-нибудь можете?) Качает головой. «Запущенный случай»… Впрочем, смеется. Ласковая.
Самое страшное — визит к психиатру. Этот в виде исключения оказался мужчиной. Еще молодой, сухощаво-поджарый, в обтянутых джинсах, модник. Из-под халата — голубой воротник, ярко-красный галстук. Приветливый, круглолицый, с приветливой редкозубой улыбкой. Улыбкой лунного диска, как у нас на маятнике.
Вошла к нему одна, Володю оставила в коридоре, внушив ему, чтобы не уходил. Он моргал, беспокоился.
Вошла, и сразу стало мне хорошо. Бывают такие врачи, с которыми сразу хорошо. Эти-то и есть настоящие.
