Почти три!
Наконец он услышал, как дверь открывается. Появились Инге и рослый, крепко сложенный мужчина в хорошо сидящей одежде. Было слышно, как они поцеловались.
— До свиданья, дорогая, — прошептал он.
— До встречи, — сказала она.
— Да, в четверг, — прошептал мужчина. — Я отправлю посылку парнишке.
После этого сбежал по лестнице. Притаившегося в нише Ольсена не заметил. Выглядел он очень самоуверенным.
Перед глазами лейтенанта Ольсена заплясали красные пятна. В ушах зашумело. В отчаянии он заколотил по стене кулаками. Тело содрогалось от неудержимых всхлипываний. Он так плакал, что сводило мышцы живота.
«Что же делать? — прошептал он. — Инге, почему?» Внезапно его поразила жуткая мысль: Гунни, что с Гунни? Это его тот человек имел в виду под «парнишкой»? Гунни его сын! Он пойдет в гестапо. В СС. Не остановится ни перед чем, чтобы сохранить сына. Товарищи станут презирать его, если узнают, что он ходил в гестапо. Команда, его команда, отвернется от него. Легионер может убить. Ну и пусть. Лучше терпеть презрение и насмешки товарищей, чем потерять сына.
Ольсен медленно поднялся по лестнице. Постоял перед резной дверью. Потом позвонил и постучал.
На четвертом этаже открылась дверь. Послышался шепот:
— Это в квартиру фон Ландера, — прошептала женщина.
Из-за закрытой двери раздался низкий женский голос:
— Кто там?
Ольсен не сразу нашел силы ответить. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить расстроенные нервы. Отвечая, он не узнал своего голоса.
— Это Бернт, Инге.
Женщине за дверью потребовалось несколько секунд, чтобы овладеть собой.
Потом она появилась в открытой двери. Стройная, темноволосая. Ее карие глаза смеялись. Рот улыбался.
— Бернт, — прошептала она. — О, это ты!
И бросилась к нему в объятья. Он крепко прижал ее к себе. На миг поверил, что все, связанное с тем незнакомцем, ему привиделось.
Они поцеловались. Бурно.
Ольсен ногой закрыл дверь. Они вошли в комнату. Большую комнату с дорогими коврами, на которые он сперва боялся ступить. Инге это рассмешило.
Она затараторила. Ольсен разбирал только половину. Бомбежка. Все уничтожено. Их спасли. Отец на службе. В интендантском штабе в Лейпциге. Мать лечится в Карлсбаде. Анни живет у тети Ингеборг. Говорила, говорила, говорила без умолку.
Хлопнула пробка. На столе появились высокие бокалы.
На Инге было японское кимоно. Ядовито-зеленое с черным.
Ольсен заметил, что под толстым шелком на ней ничего нет.
Инге улыбалась. Глаза ее блестели.
«Сука! — подумал он. — Мерзкая, грязная сука!»
И небрежно закинул ногу на ногу. Сапоги его были в пыли. В русской. Снова увидел усмехающееся лицо Легионера во время разговора о том, что они будут делать после войны.
И внезапно осознал, что с тех пор, как вошел, не сказал ни слова. Инге снова наполнила бокалы. Он осушил свой одним духом.
Она подняла изящную бровь, изогнула губы в легкой улыбке и снова наполнила его бокал.
— Хочешь принять ванну?
Ольсен покачал головой.
— Ты голоден? У меня есть холодная индейка. Отец прислал.
Голоден? Видимо, да, но он покачал головой.
— Устал? Хочешь лечь в постель?
Он был смертельно усталым, но покачал головой.
Инге пристально посмотрела на него и резко спросила:
— Что с тобой?
Ольсен заставил себя улыбнуться.
— Лишь то, что наделала война, мой друг. Нашего дома больше нет. Мы потеряли все!
Он подержал последнее слово на языке, словно пробуя на вкус, потом повторил его.
Инге с облегчением рассмеялась.
— И только? Знаешь, не принимай это к сердцу. Отец добудет все, что нам нужно, и даже больше. У него превосходные связи в партии и в СС.
— Где Гунни? — спросил Ольсен.
Она подняла взгляд к большой хрустальной люстре и неторопливо закурила сигарету перед тем, как ответить.
— Он в национал-социалистическом приюте в Бергене.
Ольсен со стуком поставил свой бокал и, сощурясь, поглядел на нее. Негромко, угрожающе спросил:
— Можно узнать, почему?
Инге выпускала колечки дыма. Не отводя глаз от люстры, ответила:
— Потому что я подумала, что так будет лучше всего. Отец с матерью тоже так думали.
— Вы так думали? Ты и твои родители словно не понимаете, что нужно было посоветоваться и с отцом Гунни! Понимаешь ты, что значит отправить его в нацистский приют? Ты хладнокровно продала партии родного сына!
Она кивнула.
— Я так и знала.
— Что ты знала? — язвительно спросил Ольсен. Он кипел от ярости. В висках у него стучало. Он сжимал и разжимал кулаки, шепча себе: «Успокойся, успокойся, не делай ничего опрометчивого!»
— Знала, что ты ничего не поймешь, — чуть ли не прорычала она. Глаза ее вспыхнули. — Ты такой же упрямый и тщеславный, как всегда. Сразу видно, откуда ты.
Ольсен устало засмеялся.
— Да, Инге, сразу видно, откуда. Я мелкая конторская вошь, которую вытащили из грязи, чтобы лизать пыль перед выдающимся Ландером, фон Ландером!
Последние слова прозвучали насмешкой.
Он принялся расхаживать по комнате. Пнул ножку дивана.
— Ты так и не сказала, почему отдала Гунни в нацистский приют.
— Этот мальчишка несносен! — завопила она, утратив самообладание. — Он такой же, как ты. Противный. Надутый. Упрямый. Когда я просила его что-нибудь сделать, грозился, что все тебе расскажет. Он лгунишка.
Инге спохватилась.
Ольсен перестал ходить.
— Расскажет все? Что же он может сказать такого, чего мне не следует знать? Что твои родные пренебрежительно отзываются обо мне, я знаю. Твоя восхитительная сестрица, как тебе известно, любит совать нос во все, что ее не касается. Тупая сука, — добавил он.
— Будь добр, выбирай выражения в моем доме, — предостерегла она, выпрямясь.
Ольсен запрокинул голову и неудержимо рассмеялся.
Инге в изумлении раскрыла рот.
— Ты сошел с ума?
Он оборвал истерический смех. Поглядел на нее. Глаза его потемнели.
— «Сука» неприличное слово? А что скажешь о «свинье», «потаскухе» или «шлюхе»?
